Зеленый берег
Шрифт:
— Куда уж теперь в самодеятельность, Агзам-абы, — таланта, может, и хватило бы на один вечер, да вот беда… платье на мне не того покроя, не для сцены… А песенка все же хороша! Правда, Гаухар? Неужели позабыла, как мы пели ее?!
Но Гаухар только улыбнулась в ответ, — ей было почему-то не совсем удобно говорить при Агзаме о том, как веселились они во время поездки в Астрахань.
Не дождавшись ответа от подруги, Миляуша обратилась к тетушке Забире:
— Поддержите меня, тетушка Забира! Ведь красивая песня, правда? Эх, не умеет наша молодежь
— Ба! — изумилась тетушка Забира. — Да ты, Миляуша, оказывается, исконная татарка. Ведь манесе довольно старинное словечко, не часто услышишь теперь.
А задорная Миляуша не унималась:
— Я, тетушка Забира, не меньше, чем вы, исконная татарка. А о песне вы так и не сказали ничего.
Но Забира уже заторопилась на кухню, сказав на ходу;
— В наших краях мне не доводилось слышать эту песню. Может, она и хороша, да не для моих ушей.
— Ну вот, даже тетушка Забира не поддержала меня. А про Гаухар и говорить нечего: сидит, погрузившись в свои загадочные думы… Как вы полагаете, Агзам-абы, о чем сейчас может думать Гаухар? — лукаво спросила Миляуша.
Агзам смущенно пожал плечами, мельком взглянув на Гаухар.
В эту минуту тетушка Забира внесла в комнату окутанный клубами пара самовар, водрузила его на стол.
— Голос Миляуши и на куше слышен. Кого хочешь переговорит.
— Все до того захвалили мою жену, что она может возгордиться и послать меня в отставку! — Это Вильдан сказал, сделав жалобное лицо. А на самом деле рад-радешенек, что хвалят Миляушу.
— Что, перетрусил? — рассмеялась Гаухар. — С нынешнего дня, Миляуша, он будет больше ценить тебя. А то небось даже не понимал до сих пор, каким сокровищем завладел.
Вильдан поднял руки.
— Сдаюсь, друзья, на милость победителей. В знак прощения разрешите мне сесть рядом с женой, так спокойнее будет.
Загремели отодвигаемые стулья — Вильдану освобождали место рядом с Миляушей. Не меньше других хлопотал и Агзам. Он очень оживлен, видно было, что чувствует себя легко и свободно с друзьями Гаухар. Право, славные ребята Вильдан с Миляушей, они словно созданы друг для друга. А о тетушке Забире и толковать нечего: уже сколько раз он встречался с ней, находя для себя утешение в те дни, когда Гаухар не было в Зеленом Береге.
8
И вот в выходной день они остались вдвоем с глазу на глаз. Тетушка Забира ушла к родственнице по случаю какого-то семейного праздника. Разговор у них в первые минуты не вязался. Немногословному Агзаму и без разговора было хорошо. Остаться наедине, без свидетелей, молчать и смотреть в глаза Гаухар, которые сегодня особенно лучисты, — это для Агзама дороже всяких красноречивых слов.
Гаухар не то чтобы смущало молчание, ей хотелось заглянуть поглубже в душу этого человека, всегда внимательного, способного с одного взгляда понять многое и без лишних уверений преданного ей. Она хорошо это знала, даже гордилась этим, — и все же пусть он что-то скажет
— Скажи, Агзам, ты когда-нибудь бил детей?
— Детей? — переспросил он, словно проверяя себя, не ослышался ли.
— Ну да, детей! Что ты так смотришь? Странный вопрос, да?.. Не удивляйся. Ведь о том, что случается каждый день и на что очень легко ответить, об этом я не стала бы и спрашивать тебя.
— И все же твой вопрос несколько странен и, — пожалуй, даже резковат, — задумчиво и с некоторым смущением проговорил Агзам. — Словно я непременно должен бить детей. Да что я, какой-нибудь старозаветный хальфа, что ли?
Гаухар сдержанно улыбалась, слушая его, — впрочем, улыбка эта не была ни иронической, ни осуждающей, скорее она располагала его к откровенности.
— Знаю, вижу! — решительно сказала Гаухар. — Тебе доводилось бить.
— Да откуда ты знаешь? Почему так уверена?
— По твоему смущению вижу. Если человек никогда в жизни не бил ребят, он не удивился бы моему вопросу, скорее мог обидеться, даже рассердиться.
Агзам помолчал, словно проверяя себя, потом дружелюбно ответил:
— Знаешь, попался. Вспомнил… Если правду говорить, бить не бил, но одного мальчишку как следует потряс за ворот.
— Вот видишь! Как это случилось? За что ты его?
— Да ничего особенного не произошло. Мало ли что бывает в повседневной работе сельского учителя.
— Все же расскажи. А то ведь некоторые думают, что у преподавателя железные нервы, он всегда владеет собой — не волнуется, не сердится, не отчаивается. И детки у него все послушные, как шелковые. Спросишь урок — отвечают гладко, без запинки, слова сами от зубов отскакивают.
Агзам с сомнением покачал головой, пристально посмотрела на Гаухар.
— Да, такие люди действительно встречаются: увидят два-три положительных факта — начинают хвалить и детей, и учителей. Но лично я не стал бы придавать особого значения таким похвалам.
— Да я и не собираюсь придавать значение, просто говорю, какие иногда складываются мнения.
Агзам опять помолчал, потом сказал уже совсем уверенно:
— По-моему, тебе не так уж интересно знать, много или мало таких благодушных людей. Ты совсем на другое делаешь упор.
— На что именно?
— Ну, как бы объяснить тебе… — Он решительно тряхнул головой, усмехнулся. — Ты хочешь сказать: «А ну-ка, товарищ начальник, выкладывай свои грешки. Не все тебе ревизовать других. Не думай, что ты сам такой чистенький, не уверяй себя в этом». Вот что ты хочешь сказать. Что же, я не боюсь быть откровенным! Было у меня достаточно ошибок, изрядно меня колотили за них…
— И все-таки, Агзам, подчиняйся-ка ты учительской логике! — напомнила Гаухар. — Не отвлекайся, говори последовательно. Ведь ты прежде всего учитель.