Зеленый дом
Шрифт:
Тем временем австрийский еврей на три четверти, поэт Теодор Крамер, мог утешаться лишь тем, что его-то отец, Макс Крамер, умер в 1935 году и всего этого уже не видел. Мать Крамера, урожденную Доктор (это фамилия), пока не выселяли, и сколько-то времени сын мог ночевать у нее. Ну, а за океаном — по версии журнала «Тайм» — Гитлер был избран «Человеком года». Журнал был уверен, что наступающий 1939 год с помощью Гитлера «перевернет мир». В целом так и вышло, но слишком многим из читателей такая уверенность стоила жизни. Однако об этом — в другой раз и в другом месте.
Тем временем полноватый, небольшого роста человек, в котором с первого взгляда можно было еврея и не признать, ходил по улицам Вены, изображая крайнюю занятость. Он не мог нигде остаться надолго — лишь на короткий срок друзья сумели спрятать его в небольшой психиатрической лечебнице за пределами Вены, которую он до конца жизни называл «Мой зеленый дом». Там была создана большая часть стихотворений сборника «Вена, 1938. Зеленые кадры», которому, как и сборнику
Он провел в переставшей существовать Австрии добрых шестнадцать месяцев после аншлюса, не имея фактически никаких надежд на бегство из страны. Однако привожу в переводе с хорошего английского языка письмо, которое Томас Манн адресовал Британскому министерству иностранных дел (от 27 апреля 1939 года):
«…Большой талант и высокие личные качества г-на Крамера сделали его одним из самых выдающихся молодых австрийских писателей. Его честность и достоинство послужат лучшей гарантией соблюдения как духа, так и буквы условий, на которых ему будет разрешен въезд на Британские острова. Со стороны нацистских властей ему грозят преследования в случае, если он будет вынужден остаться в Австрии. Прошу вас обратить на это внимание при рассмотрении его дела.
Как один из старейших немецких писателей я позволю себе, с вашего разрешения, утверждать, что Теодор Крамер — один из крупнейших поэтов младшего поколения, чье место в будущей культурной жизни Европы — если он сможет жить на свободе — обеспечено исключительными достоинствами его творчества, его интеллектом. Любое содействие, которое вы сможете ему оказать, принесет пользу не только г-ну Крамеру и его жене, но будет серьезнейшим вкладом в дело сохранения культуры и демократии».
Письмо подействовало, и 21 июля 1939 года, за считанные недели до начала Второй мировой войны, Теодор Израэль(этого требовали документы!) Крамер увидел английскую въездную визу в своем паспорте. В Англии ему для начала отказали в постоянном виде на жительство, однако финансовая помощь Всемирного Конгресса PEN-клуба в Лондоне хоть немного, да помогала. Но лишь до времени. 16 мая 1940 года англичане, основательно перепуганные вторжением немцев во Францию и со дня на день не без основания ожидающие победоносного штурма собственных берегов, согнали всех лиц, не имеющих английского гражданства, в Хайтон близ Лондона, затем в лагерь возле Дугласа (столицы острова Мэн), что как-никак было лучше, чем Дахау, куда попал непокладистый Курт Шушниг, но… концлагерь есть концлагерь. Он везде концлагерь, даже на идиллическом кельтском острове Мэн посреди Ирландского моря. Лишь 18 января 1941 года PEN-клуб добился освобождения поэта. Начался долгий, семнадцатилетний «английский» период жизни Крамера, жизнь провинциальная, но не скучная, но свободная, к тому же полная новых встреч и знакомств — с английской писательницей Элеанор Фарджон, с Эрихом Фридом и многими другими, к тому же Крамер вел обширную переписку (еще до «лагерей» эта переписка ненароком чуть не превратила его… в гражданина Доминиканской Республики, в библиотекаря в университете Санто-Доминго, точней). Два года прожил Крамер на гроши PEN-клуба и скудные заработки на Би-Би-Си: он писал стихи специально для трансляции их на Германию и Австрию. Случалась в них и радость от побед «пятиконечной звезды» над свастикой. Как арийская бабушка спасла своего внука от ареста в «Остмарке», так эти стихотворения в 1970-е годы позволили начать печатать стихи Крамера и в ГДР, и в СССР, фактически раньше, чем его открыли на родине. Хотя первый раз он был напечатан в СССР еще в 1938 году, в журнале «Интернациональная литература» в переводе В. Рубина. Называлось стихотворение загадочно — «Город безработных». Работая над Крамером чуть ли не тридцать лет, я был уверен, что оригинал этого стихотворения никогда не найдется. Однако он отыскался, причем на виду: см. в нашем издании его под «родным» названием — «Холодный ряд фабричных труб». Кто переименовал? Цензура? Редактор? Голос истории молчит.
С 1 января 1943 года (иначе говоря — со своего дня рождения) Крамер становится библиотекарем в Гилдфорде, графство Суррей. Вскоре стараниями друзей-эмигрантов у Крамера в Лондоне выходит новый поэтический сборник — «Изгнан из Австрии». Человеку, привыкшему читать по-немецки, вначале трудно освоиться с отсутствием привычных "a, "o, "u, ss и видеть вместо них ae, oe, ue, ss — но это не худшее из зол. Важно, что есть книга, и важно, что немцы разгромлены под Сталинградом, под Эль-Аламейном, важно, что союзники вывели из войны Италию… И важно, что можно писать стихи. Ничего иного Крамер, по сути дела, не умеет и уметь не хочет. Даже расставание с женой, с Ингой Хальберштам, прошло как-то спокойно.
Однако и после войны Австрия остается оккупированной. Оккупация, конечно, была (как и концлагерь
26 сентября 1957 года Крамер все-таки возвращается в Вену, чтобы прожить немногие оставшиеся ему месяцы в комнате, принадлежащей министерству народного просвещения. 1 января 1958 года лично будущий федеральный канцлер Австрии Бруно Крайский назначает ему почетную «пожизненную пенсию». Но как всегда всё — слишком поздно. 3 апреля того же года после внезапного инсульта Теодор Крамер умирает. В мае того же года ему посмертно присуждается та же премия, с которой некогда начиналась его литературная карьера — Премия города Вены. Огромный архив Крамера остается на попечении молодого друга, с которым Крамер познакомился в Англии — Эрвина Хвойки.
Эрвин Хвойка в 1960 году даже сумел издать еще одну книгу стихотворений Крамера — «…а кто-то расскажет» (книга составлена почти исключительно из того, что печаталось только в периодике). Потом — молчание, и лишь в семидесятые годы к Крамеру начинает пробуждаться интерес читателей. Не буду отвлекать внимание перечислением книг, вышедших в 70-е годы ХХ века, но перелом наступил вместе с выходом книги документов и биографических материалов по Крамеру: «Поэт в изгнании» (Вена, 1983), книгой избранного «Шарманка из пыли» (Мюнхен, 1983) и уже не единожды упоминавшегося трехтомника (1983–1987), позже к вошедшим в него стихотворениям добавилась еще сотня или две, но главное дело было сделано — Теодор Крамер наконец-то занял свое место в пантеоне великих поэтов Европы.
Однако даже для читателя, говорящего по-немецки от рождения, читать Крамера — непростое дело. Почти каждый его сборник сопровождался небольшим словариком, разъясняющим слова, употребленные поэтом в тексте. Иные из них по объективным причинам давно вышли из употребления, такие как «ремонтёр», что в армии означало человека, обязанного следить за состоянием здоровья и боеспособности лошадей и своевременной их подменой; иные, как «пилав» (сладкий плов), «полента» (кукурузная каша), «мет» (мёд), понятней русскому уху, чем немецкому; иные — «марилле» (абрикос), «парадайзер» (сорт помидоров), «мост» (фруктовое вино) — скорей разговорные австрийские или южнонемецкие обиходные слова, чем нормативная лексика, чисто венский итальянизм «трафикант» (торговец сигаретами), — и это не считая сотен совершенно специфических слов из профессиональной лексики, от терминов работы шелушильщиков орехов и торговцев свиной щетиной — до слов, которые внесла в жизнь Крамера вынужденная эмиграция («фиш энд чипс», «стаут», «блэк-аут» и т. д.). Нелегко читателю, еще хуже переводчику, хотя после первой сотни стихотворений начинаешь понимать и то, чего в словарях стыдливо нет. Герои Крамера удвительно похожи на героев Брехта времен «Домашних проповедей»: повези чуть больше в жизни крамеровским Марте Фербер, Барбаре Хлум, Йозефе — глядишь, получилась бы у них жизнь, как у брехтовской Ханы Каш… да вот не получилась; Билли Холмс только тем и отличается от полоумного брехтовского Якоба Апфельбека, что он своего папашу не сам убил, а льдом обложил, чтобы его пенсия не прервалась; наконец, немногие еврейские персонажи Крамера (торговец мылом Элиас Шпатц, разносчик жестяного товара Мозес Розенблит — в оригинале «Фогельхут», но уж тут пусть простит меня читатель, фамилию пришлось поменять, как и имя самоубийцы Арона Люмпеншпитца пришлось поменять на «Мозес») просто сошли даже не со сцены Брехта, а со страниц его «Трехгрошового романа». Трудно сказать, насколько были поэты знакомы с творчеством друг друга. Однако жизнь выпала им, ровесникам, почти одинаковая, довольно короткая, эмигрантская и вовсе не радостная. И стихи Крамера, тысячи коротких баллад и зарисовок, складываются в огромную панораму европейской жизни двадцатых, тридцатых, сороковых годов ХХ века. Это — ни в коем случае не жалкий жанр «человеческого документа», это — творение истинного мастера, всю жизни стремившегося написать о тех и для тех, кто сам о себе никогда не напишет, чья жизнь канет в забвение на второй день после их смерти. Герои его говорят на том языке, какой знают. А Крамер всю жизнь только и хотел, что «быть одним из них», и это ему удалось.