Зеленый дом

Крамер Теодор

Если хочет богадельщик

Если хочет богадельщик наскрести на выпивон, то, стащивши из кладовки инструменты и веревки, на пустырь выходит он. Там, где падаль зарывают, можно выкопать крота. Воронье орет нещадно и, хотя уже прохладно, голубеет высота. Богадельщик в землю тычет то лопатой, то кайлой, он владельца шкурки гладкой зашибает рукояткой, чтобы сразу дух долой. Опекун скандалить станет — нализались, подлецы! С кротолова взятки гладки, лишь винцо шибает в пятки хмелем затхлой кислецы.

Ужин

Над домом вечер тяжко сник. Скоблит колоду ученик и

соскребает со столов ошметья сала и мослов. Шумят в пекарне за стеной, повсюду тяжкий дух мясной, рабочий фартук, кровью сплошь загваздан, стал на жесть похож. Он замер с тряпкою в углу; он видит, как бредет к столу мясник — старик, но будь-здоров — и двое старших мастеров. Зовут: мол, скромника не строй. На блюде — шкварки; пир горой. Хозяйский пес слюну пустил. Тут парню не хватает сил. Он видит тучи синих мух, он чует хлева смрадный дух. Блестит прилавок, словно лак, рука сжимается в кулак. Один из младших мясников глядит на парня: ишь каков, — и, поучить решив уму, дает затрещину ему. Багровый след во всю скулу; парнишка тащится к столу и там, себя в руках держа, глядит на лезвие ножа.

Кровать

И после скитаний, и после труда, днем, вечером, ночью — короче, всегда с терпеньем кровать ожидала меня, собой половину жилья утесня. От сырости и от мороза не раз спасал меня этот подгнивший матрас, хотя с голодухи качало порой, хотя надувался водою сырой. Но, видно, пришли окаянные дни — торчат у стены только козлы одни. О место, где прежде стояла кровать, — здесь женщинам долго уже не бывать! Укрой, схорони! Возврати мне мечту, мой потный матрас у меня в закуту. Ложусь и в отчаяньи пробую я дождаться шарманщика Небытия.

Мотыга, заступ, долбня

На двор нисходит вечер, и почти совсем темно становится в клети. Запылены, в последнем свете дня стоят мотыга, заступ и долбня. Мотыга не ходила со двора, картошку рыла с самого утра. Хозяйка с ней весь день трудилась впрок, и вот мешки набиты по шнурок. И заступ тоже чести не ронял, он целый день дорогу починял. Его под вечер, вымотан всерьез, хозяин сгорбленный сюда принес. В карьере наработалась долбня, мельчила честно крошево кремня. На небе день как раз сменился тьмой, хозяйский сын долбню принес домой. Домой вернулись трое, все в пыли, свой инвентарь, понятно, принесли. Семья в дому, и дремлют взаперти мотыга, заступ и долбня в клети.

Песня по часам

К восьми над рынком — тишь, теплынь; как сода, день истаял в синь; в навозе тонут воробьи, сидит громила в забытьи у стойки. Сойдется в десять цвет пивнух, в гортань ползет коньячный дух; товар панельный в сборе весь, но за деньгой в карман не лезь — обчистят. Вот полночь: наползает мрак, кто мерзнет — нюхает табак; наизготовку — сталь ножа, от жалости к себе дрожа, раскиснешь. Горчинка — два часа утра, для шлюх — последняя пора. Вконец пустеет тротуар. Плати: додешевел товар до точки. Четыре: день недалеко; хлеб вынут, скисло молоко, бредет домушник и, журча, течет пьянчужечья моча: о Боже.

Двое затравленных

Мой братец Лейба Люмпеншпитц, ответь: ну почему ты удавился, — чтобы теперь меня трясло бы средь улиц и в дому?! Я опасался за тебя: торгуя, ты молчал, был очень независим, но груды злобных писем так часто получал. Ты стал, как зверь в своей норе, и дик, и одинок: ты вздрагивал от звона злодея-телефона и трубку снять не мог. Ты дверь на стук не открывал, — о, ты хлебнул с лихвой; тряслись мои поджилки, но

я носил посылки в дом зачумленный твой. А что лежало, Лейба, в них, ну что за чепуха? В четверг — хвосты крысиные, а в пятницу — гусиные гнилые потроха. Я слух воскресный счел одной из худших небылиц, — кто мог бы знать заране? Повесился в чулане ты, Лейба Люмпеншпитц. Со страху, Лейба Люмпеншпитц, легко в удавку влезть. Кровь холодеет в жилах, и я давно не в силах не выпить, ни поесть. Ты был со мной, я был с тобой; ответь: ну почему ты удавился, — чтобы взамен меня трясло бы средь улиц и в дому?!

Рента

Джон Холмс и Билл, его сынок, уютно жили; шла по почте рента Джону в срок — тридцатого числа. Случился грустный номер — родитель взял да помер; такие вот дела. «Джон Холмс, я так тебя любил; без ренты мне — беда!» И вот папашу робкий Билл обклал кусками льда. Заклеил щели, фортки, темнела в белом свертке отцова борода. Билл закупал двоим еду — отец хворает, чай. Воняло, — Билл на холоду варганил завтрак, чай. А почтальон клиенту носил всё ту же ренту: ну что ж, хворает, чай. Уже зима невдалеке, а Холмсы всё вдвоем, Билл — в уголке, Джон — в леднике, и каждый — при своем. На дверь, на стены, на пол сынок духов накапал и замерзал живьем. «Джон Холмс, — шептал ночами Билл, — любимый мой отец! Тебя я вовсе не убил, мне жаль, что ты мертвец. Не зачервись, не надо, ведь я рехнусь от смрада, коль ты сгниешь вконец». И все-таки пришел каюк терпению сынка. Джон Холмс во всё, во всё вокруг проник исподтишка… Нашли висящим Билла; и рента, видно было, торчит из кулака.

Отчет по поводу смерти торговца-надомника Элиаса Шпатца

I

Элиас Шпатц — умелый оптовик. Вот он идет домой; он небогат, тут мыло штабелями — он привык: еще чего — платить деньгу за склад? Но день еще не кончен, как назло; отмыть непросто потные следы, и ящики ворочать тяжело, чтоб взять из рукомойника воды.

II

Гешефт сегодня — ничего себе; пусть пахнут мылом небо и земля, — Элиас Шпатц к себе приводит «бэ», и надо проползти за штабеля. Элиас Шпатц, да ты герой на вид! Разденься да в посель скорее влезь! Но девка всё испортить норовит: «Элиас Шпатц, чем так воняет здесь?»

III

Элиас Шпатц удачлив, потому растут запасы у него в гнезде; но лишь для мыла место есть в дому. Раздеться бы, умыться — только где? Элиас Шпатц, окончивши дела, идет в шинок топить тоску в питье, но сливовица мало помогла: замерз под утро в парке на скамье.

Из сборника «КАЛЕНДАРЬ»

⁽¹⁹³⁰⁾

О Великом холоде накануне нового 1929 года

На Святого Стефана [1] пришли снегопады, завалило распадки, дома, палисады, и над плавнями, белый настил распуша, стекленела и стыла стена камыша. Встала стужа, колодцы до дна проморозив, у саней отставала оковка полозьев; старики говорили, что, мол, никогда не случалось такие видать холода. Ветер льдисто хрустел в человеческом горле, батраки простужались и наскоро мерли; задубевший, обглоданный труп оленька отыскался у самых дверей кабака. Звезды, вестники долгой морозной погоды, озирали озимых убитые всходы, виноградники, сгинувшие в холоду, и озерную гладь, что лежала во льду. В полыньях, не умея добраться до суши, били крыльями и примерзали крякуши, и любой, кто решался дойти по снежку, их легко набирал в камышах по мешку.

1

26 декабря