Зеленый дом

Крамер Теодор

Крамер редко писал о себе, хотя в день памяти матери неуклонно зажигал поминальную свечу, а его стихотворение «Вена. Праздник Тела Христова, 1939» — возможно, вообще лучшее антифашистское стихотворение в австрийской поэзии, как и крамеровский же «Реквием по одному фашисту» (фашист — выдающийся австрийский поэт Йозеф Вайнхебер, покончивший с собой в 1945 году). Ключом к его пониманию роли поэта неожиданно оказывается стихотворение «Фиш энд чипс» (т. е. «рыба с картошкой» в ее малосъедобном английском варианте). Поэт просит в нем не посмертной славы — хотя, конечно, «…не худо бы славы, / Да не хочется славы худой» (И. Елагин), — а… «рыбы с картошкой», в час, когда вострубит труба Судного Дня.

Горстка рыбы с картошкой в родимом краю — все, кто дорог мне, кто незнаком, съешьте рыбы с картошкою в память мою и, пожалуй, закрасьте пивком. Мне, жившему

той же кормежкой, бояться ли судного дня? У Господа рыбы с картошкой найдется кулек для меня.

Прочтите книгу Теодора Крамера, мучительно и долго переводившуюся мною, и помяните, российские читатели, самого скромного из поэтов Австрии именно так, как он завещал.

Это не фанфаронское требование «сжечь после моей смерти все мои рукописи» (все одно человек умирает с надеждой, что эту его волю никто не исполнит, как и случилось с Горацием, с Кафкой, с Набоковым). Это скромная просьба — «помянуть». И точное указание — как и чем.

Так помянем же.

Твое здоровье, читатель.

Евгений Витковский

Из сборника

«УСЛОВНЫЙ ЗНАК»

⁽¹⁹²⁹⁾

Внаймы

Я ушел из города по шпалам, мне — шагать через холмы судьба, через поймы, где над красноталом одиноко кличут ястреба. Рук повсюду не хватает в поле; как-нибудь найдется мне кусок. Но нигде не задержусь я доле, чем стоит на пожне колосок. Если бродишь по долине горной, средь корчевщиков не лишний ты; в хуторах полно работы шорной, всюду в непорядке хомуты. На усадьбах рады поневоле ловкой да сноровчатой руке. Но нигде не задержусь я доле, чем зерно в осеннем колоске. Принялись давильщики за дело, потому как холод на носу. Я гоню первач из можжевела, пробу снять заказчику несу. Любо слышать мне, дорожной голи, отзывы хозяев о вине. Но нигде не задержусь я доле, чем сгорает корешок в огне.

Хлеба в Мархфельде

В дни, когда понатыкано пугал в хлеба и окучена вся свекловица в бороздах, убираются грабли и тачки с полей и безлюдное море зеленых стеблей оставляется впитывать влагу и воздух. И волнуется хлеб от межи до межи, — только в эти часы убеждаешься толком, как деревни малы, как они далеки; и трепещут колючей листвой бодяки, лубенея на пыльном ветру за проселком. Постепенно в пшенице твердеет стебло, избавляются зерна от млечного сока; а над ровным простором один верболоз невысокие кроны вдоль русел вознес, отражаясь в серебряной глади потока. Только хлеб в тишине шелестит на ветру да кузнечик звенит, — вся земля опочила; лишь под вечер, предвидя потребу косьбы, деревушки, в прозрачной дали голубы, на часок оглашаются пеньем точила.

Год винограда

Лоза в цвету — всё гуще, всё нарядней, долина по-весеннему свежа; я коротаю год при виноградне, определен деревней в сторожа. Почую холод — силу собираю, зову сельчан, вовсю трублю в рожок: раскладывайте, мол, костры по краю, палите всё, что просится в разжог. Лоза в листве, черед зачаться гроздам, страшилы позамотаны в тряпье; меж тыкв уютно греться по бороздам, лесс налипает на лицо мое. Харчей промыслю за каменоломней, — где

прячусь я, не знает ни один, — колени к подбородку, поукромней, и засыпаю, обхвативши дрын. Зрелеют грозды, множится прибыток, — тычины подставляю; где пора, сметаю с листьев и давлю улиток, меж тем в долине — сенокос, жара. Слежу — не забредет ли кто нездешний, лещину рву, хоть и негуст улов, грызу дички да балуюсь черешней и дудочкой дразню перепелов. Созрели грозды, и летать не впору объевшемуся ягодой скворцу; пусть виноградарь приступает к сбору, а мой сезонный труд пришел к концу. Всплывает запах сусла над давильней, мне именно теперь понять дано: чем урожайней год, чем изобильней, тем кровь моя зрелее, как вино.

В лессовом краю

Под листвою — стволы, под колосьями — лесс, под корнями — скала на скале; вот и осень: от ветра трещат кочаны и соломинки клевера в поле черны, — изначальность приходит к земле. Что ни русло — обрыв, что ни устье — овраг (только чахлая травка вверху); проступают в кустарниках древние пни, и буреют утесы, как будто они лишь сегодня воздвиглись во мху. Створки древних моллюсков под плугом хрустят в темном мергеле, в лессе, в песке; под побегами дремлет гнилая сосна, виноградник по склонам течет, как волна, и кричит коростель вдалеке.

Последнее странствие

Бродяжничество долгое мое! К концу подходит летняя жара. Пшеница сжата, сметано стожье и в рост пошли по новой клевера. Благословенны воздух и простор! Орляк уже не ранит стертых ног; рокочет обезъягодевший бор и вечером всё чаще холодок. Я никогда не ускоряю шаг, не забредаю дважды никуда; мне всё одно — ребенок и батрак, кустарник, и булыжник, и звезда.

Последняя улица

Эта улица, где громыхает трамвай по булыжнику, словно плетется спросонок прочь из города, мимо столбов и собак, мимо хода в ломбард, мимо двери в кабак, мимо пыльных акаций и жалких лавчонок. Мимо рынка и мимо солдатских казарм, прочь, туда, где кончаются камни бордюра, далеко за последний квартал, за пустырь, где прибой катафалков, раздавшийся вширь, гроб за гробом несет тяжело и понуро. И в конце, на последнем участке пути, вдруг сужается, чтобы застыть утомленно у ворот, за которыми годы легки, где надгробия и восковые венки принимают прибывших в единое лоно.

Условный знак

Проселком не спеша бреду. Гадючий свист на пустыре. Поди-ка утаи нужду, дыра в одежке на дыре. Так от дверей и до дверей бреду с утра и до утра и только горстку сухарей прошу у каждого двора. А кто не даст ни крошки мне, того нисколько не браню — рисую домик на стене, а сверху дома — пятерню. Здесь не хотели мне помочь — смотрите, вот моя рука. Заметят этот знак и в ночь сюда подпустят огонька.