Зеленый дом

Крамер Теодор

Из сборника «С ГАРМОНИКОЙ»

(1936)

Мартовские смерти

Когда межу затянут сорняки и вспыхнет зелень озими пшеничной, в деревне умирают старики весенней смертью, тяжкой, но привычной. Сам воздух, будто некая рука, орудует, в кого постарше целя, чтоб тот залег в могилу тюфяка, с которой встал-то без году неделя. Они лежат, одеты потеплей, и слушают — занятья нет приятней, — как треплет ветер кроны тополей, как шумный гурт прощается с гусятней. Взвар застывает коркой возле рта, без пользы стынет жирная похлебка; при них весь день дежуря, неспроста домашние покашливают робко. Еще успеют увидать они, как дерева проснутся от дремоты, — но

чем светлей, чем радостнее дни, пономарю всё более работы.

Жандарм

Топает жандарм вдоль деревень, в подбородок врезался ремень, портупея — с шашкой у бедра; врассыпную, словом, детвора. Что в шинок заходит — не смотри, пусть в друзья не лезут корчмари; всякому известно быть должно: для властей — изволь открыть окно; то ли к виноградне май суров и по склонам виден ряд костров; то ли снег лежит на городьбе и коптится окорок в трубе. Топает жандарм вдоль деревень, побродяжек ловит, что ни день; пролетает нетопырь во тьме, зажигают свет в лесной корчме. Не глядите на него вблизи: позументы и мундир — в грязи, и от слез его щекам тепло, — выходи на барщину, село.

В воскресенье

В воскресенье славно отдохну (ах ты, самый жаркий день в году!): я надену брюки и пиджак, выйду из хозяйства на большак, зашагаю в город, как в бреду. Унтер из беседки — ни ногой (ах ты, рюмка белого винца!); над простором выжженной земли город поднимается в пыли, вылитый из глины и свинца. Радуют в витринах леденцы (ах ты, роз бумажных щегольство!); все закрыто, к дому липнет дом, это — город; думаю с трудом: я пришел сюда, а для чего? На углу меж тем трактир открыт (ах ты, славный братик Сливнячок!), так что стопку выпить невтерпеж, а Маричкин поцелуй хорош, и она остра на язычок. За окном становится темно (ах ты, грусть, печальная мечта!); и стоит средь улицы батрак, и одна лишь песня в пыль, во мрак черной кровью хлещет изо рта.

Столовка

Где машинною гарью воняет в трактирном чаду, где прокатные станы шипят, где ссыпают руду, где в рабочих кварталах дерьмом зарастают дворы — между елей столовка стоит с неизвестной поры. Теснота между скамьями, шум и дешевый уют, и поленту, и пиво согретое здесь подают, развалясь у огня, холостые сидят на скамье, отдыхают женатые перед скандалом в семье. По столовке плывет кисеей остывающий чад, по столам деревянным картежники глухо стучат. Мрак ложится на ветви еловые, словно плита, дым от фабрик ползет, и глотает его темнота. Ливень в кровлю столовки сочится над пыльной страной, наклоняются низко мужчины над пеной пивной, словно нет потолка, словно здесь, заблудившись в пути, может кран заводской по столам и скамейкам пройти.

Девушка с виноградника

Как-то в ночь осеннюю, когда тяжко пахла свежая барда и собаки выли беспричинно, мне в окошко постучал мужчина, и ему, решившись в тишине, я войти позволила ко мне. Не знакомый мне до той поры, источал он винные пары, был пропитан духом винограда, не ответил мне — чего, мол, надо: сразу же и молча, не темня, он вспахал, как заступом, меня. Распахал и канул в темноту — лишь остались простыни в поту. Скоро стала я худа, как спица, кожа тоже начала лупиться, стало и слепому в феврале ясно, что хожу натяжеле. Снова зеленеет виноград, иволги на персиках свистят. Уж какая, да найдется хата чтоб родить, — а так хожу, брюхата, гордая, как будто предо мной поклонились люди всей страной.

Скотница и батрак

Ты — скотница, а я батрак, в усадьбу нанялись одну. Ты — от загона ни на шаг, я — лямку на жаре тяну. Хозяин с вечера залег смотреть в перинах сны. Тебе постелью — сена клок и две доски даны. Вот-вот начнется опорос, уже коровы стельны сплошь. Работа наша — на износ, откуда

ночью сил возьмешь? Хозяйкин захворал малыш — так вопль на всю семью, а если ты подзалетишь — заваришь спорынью. Черны от мух судки в жиру, доходят хлебы на поду. Я два букета соберу и от тебя ответа жду: давай решай — возьми один и прочь другой откинь. В одном — душистый розмарин, в другом — горька полынь.

Наши часы

Душный воздух плывет от карнизов и ниш, утопают во мраке края балюстрад, дребезжат фонари, разбивается тишь, и кусты у скамейки упрямо шуршат, и всё реже слышны поездов голоса, и на горькую пыль выпадает роса. Разветвляется луч, и скамейка пуста. Каблуки глубоко утопают в песке. Приходи — нас обоих зальет темнота, я смогу прикоснуться к любимой руке. Куст жасмина кивает, безлюдно вокруг, и жужжит среди веток невидимый жук. Это наши часы — и простор, и покой, — не такие, как дома, где шум суеты. Стрекотаньем цикад, словно пеной морской, переполнены травы, кусты и цветы. Духота от железной дороги ползет, но прохладой ночной дышит лиственный свод. Над предместьем, над парком в полуночный час, словно колокол, виснет ночной небосвод. Как случайно, как хрупко связавшее нас — то, что нас отрывает от дел и забот, — но скамейка, что в темной аллее видна, и сегодня, и завтра нам будет верна.

Шарманка из пыли

От света и зноя земля горяча, трещат, рассыхаясь, скамьи, и ветер, желтеющий дерн щекоча, проходит сквозь пальцы мои. Итак, это, стало быть, день выходной для тех, кто ничтожен и нищ. Стучатся в ограду волна за волной шум улиц и гомон жилищ. Размеренно кружатся тучки вдали, листва выгорает дотла. С акаций летят лепестки и в пыли блестят, словно капли стекла. И кажется — голос шарманки возник в неспешном кружении дня, вином и коврижкой лаская язык, кружа и листву, и меня. Шарманка незримая, ты наяву из пыли поешь мне, и впредь позволь позабыть, что на свете живу, и ручку твою завертеть. С зубцами незримого вала сцепясь, комод и корзина с бельем поют, образуя высокую связь с набивкой в матрасе моем. Так будем щедры… Пусть всю жизнь напролет зазубренный крутится вал! И вот паровозный свисток запоет, трава зашумит возле шпал, уронит замазку рассохшийся паз, и вся эта пыль вразнобой посыплется в песню, и слезы из глаз покатятся сами собой.

Щедрое лето

Возле джутовой фабрики, в полдень, вдвоем прилегли на горячий песок. В зное летнего дня утопал окоем и поблескивал женский висок. Пыль мешков и пеньковых волокон насквозь пропитала и горло, и грудь, и с растресканных губ им не раз довелось каплю собственной крови слизнуть. Так лежали, макая свой хлеб в молоко, колотье унимая в груди. Шелестящая осень была далеко, и одна лишь теплынь впереди. Шелушился загар, и густым, словно сок, воздух был в эти летние дни, и о доме, что стал бесконечно далек, говорили впервые они. И в полуденный зной были чувства чисты, становились всё мягче слова. На бегониях красных не сохли цветы и еще зеленела трава. Беспредельная щедрость являлась во всем, и жарой исходил небосклон, — так лежали у фабрики в полдень, вдвоем, слыша долгую песнь веретен.

Чужак

Что ни вечер — гость у нас в дому: хочет мать понравиться ему, красится, потом зовет к столу, — гость на главном месте, я в углу. Я давно не видел на столе эдакого сочного филе, — гость умнет кусище за присест и еще за матерью подъест. Жир стекает у него с усов. Мать следит за стрелками часов, локон теребит, платком шуршит, — гость подмигивает, не спешит. Мать сердечко станет рисовать на подносе, значит — марш в кровать. В духоте лежу за часом час. Мерно за стеной скрипит матрас. В полночь стукнет дверь легко-легко. Утром мать упустит молоко на плите — на мне срывает злость. Сливки тоже выпивает гость.