Зеленый дом

Крамер Теодор

Зимняя оттепель

Выдается тепло в середине зимы: застилается всё пеленой дождевою, оживают ручьи этой странной порой, и топорщится жнива стернею сырой, и гуденье идет сквозь еловую хвою. Отступают снега, и увидеть легко, как под паром покоятся мрачные зяби, как на старых покосах гниют клевера, как погрызена зайцами в рощах кора, ибо дочиста съелись остатки кольраби. Сучья, стужей отбитые, наземь летят; свекловица, что на поле сложена с лета, раскисает и пенится бурт за буртом, чтобы смрадом горячим окутать потом чуть обсохшие ветви кустов бересклета. Что ни день, то хозяйству разор да урон — мокнут ветошь и пакля под черной соломой; от села до села — непролазная грязь, и в тумане

плывет, всё мрачней становясь, солнца, странно разбухшего, шар невесомый.

Затопленная земля

От весеннего ветра чернеют луга, постепенно темнеют и тают снега, но канав не хватает; кипя и бурля, набухает растаявшим снегом земля и уходит под полую воду. Дамбы хмуро застыли по горло в воде, вся равнина блестит, — лишь межа кое-где разрезает на ломтики мутную гладь; крест над церковью будет в закате пылать, осеняя весеннюю воду. Далеко друг от друга стоят хутора, через ил продираются лодки с утра; воздух сладок и тих, и чиста синева, ветер гонит волну, и густая трава прорастает сквозь мутную воду.

Майские костры

Приходит май, и в час ночной чисты под кряжем небеса; но ударяют холода, и вот кристалликами льда впотьмах становится роса. Протяжно рогу вторит рог, тревогою звучат они; спешат на склоны сторожа, и разгораются, дрожа, вкруг виноградников огни. Затем в долины дым ползет, отходит холод в высоту, огонь мужает, — вот уже теплеет от межи к меже, где дремлют дерева в цвету. Туманя кипень лепестков высоких, озаренных крон, спасенье гроздьям молодым приносит сладковатый дым, струящийся со всех сторон.

Светлое время

Повсюду стало так светло, краснопогодью нет конца, и в отдаленье тяжело грохочет молот кузнеца. Вьюнком оделась городьба; с утра отец и старший сын сходили глянуть на хлеба, гумно готовят и овин. Батрак перестелил крыльцо, передник вздел и чинит воз, медлительно, заподлицо клепает ободы колес. Батрачка, выйдя за порог, скоблит кувшин очередной; хозяйка мастерит пирог с перекопченой ветчиной. Уже опростана подклеть от вялых, сморщенных картох; теперь бы солнышку пригреть, чтоб клубень посевной подсох. Весенний дух царит в дому, и в погребе, и в кладовой, и близок, ясно по всему, черед работы полевой.

Летние тучи

В самый жар, в тишине разомлевшего дня, на мгновение солнце закатится в тучи, и мрачнеют луга, и, во мгле возлежа, долговязой крапивой трепещет межа, и ознобом исходят окрестные кручи. Обрывается в роще долбежка желны, колокольцы отары молчат виновато; лишь ракитовый куст зашумит невзначай да протянется к небу сухой молочай, увязающий комлем в земле кисловатой. Выступает тягучими каплями сок на репейниках в каждой забытой ложбине; всё дряблее межа, бузина всё мертвей, как чешуйки, жучки опадают с ветвей и, запутавшись, мухи жужжат в паутине. Даже осенью почва куда как жива по сравнению с этой минутой в июле; прогибаются тучи, и видно тогда, как в забытом пруду загнивает вода, где на ряске стрекозы от зноя уснули.

Облава

Стерня почерствела на бедных покосах, жухлеют и сухо шуршат ковыли; и столб межевой, будто нищенский посох, торчит одиноко в прибитой пыли. Пичуги кричать начинают с рассвета, кустарник неспешно скудеет листвой; никак не кончается долгое лето, всё блещет в осоках густой синевой. Еще и не пахнет осеннею стужей, но вызрел шуршащий в коробочках мак, но слышится лязг заряжаемых ружей, но лают заливисто своры собак, но ругань веселая рвется из глоток, сужаются кругом следы сапогов; взлетают дымки, и под грохот трещоток топорщится шерсть обреченных лугов. Над

полем буреющим — тьмы перепелок, к подранкам по выстрелу мчат сеттера, и кроличий бег хоть и быстр, да недолог — для гончих в привычку такая игра. И солнце слепит, и подходит охота к концу… Вот и выстрелы смолкли вдали, и запахи пороха, крови и пота смешались с туманом вечерней земли.

Вот-вот желтизной озарятся отавы…

Вот-вот желтизной озарятся отавы, для солнца последние сроки прошли, цветы облетели, повыцвели травы и ждут возвращения в лоно земли. Солома по кромке лесов изветшала, орляк зачервивел за несколько дней, топорщится, будто гнилое мочало, на пахоте ворс пересохших корней. Покривлены межи, затоптано всполье, в стерне шебуршит полевое зверье; угрюмо скрипит на ветру частоколье, и шершень в гнездо заползает свое. Ежи в терновище готовятся к спячке, у рытвин покрыто испариной дно; полевки по-тихому тащат в заначки стручки и забытое в поле зерно. Еще доцветают вьюнки у калиток, но скоро и жниво, и жухнущий луг, лишая прибежища сонных улиток, распорет на комья безжалостный плуг. Налеплены соты, курятся лощины, с рассвета одета в ледок борозда; рыжеют холмы, и на выгон общинный в недальнее время сойдут холода.

Из сборника

«ТРЯСИНАМИ ВСТРЕЧАЛА НАС ВОЛЫНЬ»

⁽¹⁹³¹⁾

Когда на фронт мы ехали мы ехали впервые

Когда на фронт мы ехали мы ехали впервые в вагоне для рогатого скота, нам так мешки мешали вещевые, нас так томили вонь и духота. В петлицах вяли пошлые цветочки, — попробуй-ка в теплушке не сопрей; и теребили мы поодиночке пайковые пакеты сухарей. Мы видели меж досок временами то изгородь, то дом, то сеновал, рукой подать до воли, — но за нами надзор, понятно, не ослабевал. Хотя и был просвет обидно тонок, но с жадностью глядели мы, юнцы, на сказочные лакомства лавчонок — сухие крендельки и леденцы. Лишь осознав, что избежать не можем дороги этой, под покровом тьмы устав и в месте облегчась отхожем, помалу успокаивались мы. Затем, свернувши валик плащ-палатки, устроившись на ледяном полу, ныряли мы, играя с жизнью в прятки, в забвение и радостную мглу.

Угрюмо сорняком обсажен черным

Угрюмо сорняком обсажен черным, дремал в долине переложный луг, неспешно заволакивался дерном, и с голоду над ним орал канюк. Дотаял снег и обнажил суглинки — все борозды, что некому полоть; как жалкий ворс, топорщились травинки, а воздух всё светлел до мая вплоть. Пока не приключился день дождливый; для сорняков настала благодать: понаросло полыни и крапивы, да так, что даже почвы не видать. Цвела пастушья сумка, стебли спутав, грубел чертополох, и без конца висел над логом крик сорокопутов, расклевывавших заросли горца. В осиных гнездах умножались соты; неукротимо крепли сорняки, и местности обычный дух дремоты навеивали только сосняки. Осотом щеголял любой пригорок, кружили семена и мошкара, и диковато, как полночный морок, смотрели из лощинок хутора.

Разоренные земли

Проделав марш средь сосняков на кручах, мы очутились в выжженной стране, где в проволоках рваных и колючих торчала головня на головне. Лишь очень редко стебелек пшенички вдали качал метелкою простой; и как-то неохотно с непривычки мы приходили в хаты на постой. Там жили полнотелые русинки к одним в придачу дряхлым старикам, война, однако, провела морщинки по женским лбам, и шеям, и щекам. И если кто из нас до икр дебелых оказывался чересчур охоч, то видел, как ряды цепочек белых, гирлянды вшей, в траву сбегали прочь. Нелегкий путь безропотно протопав, в палатках засыпали мы вповал, а свет луны тянулся до окопов и никаких границ не признавал. Лишь не спалось в хлевах голодным козам, они до рани блеяли с тоски, покуда легким утренним морозом нам ветер не прихватывал виски.