Зелменяне
Шрифт:
— Сорка уже здесь? Я спрашиваю тебя, Сорка пришла?
Он имел в виду свою старшую дочь Соню, которая работает в Наркомфине.
Дядя Фоля
Дядя Фоля идет своим особым, трудовым путем в жизни.
Он молчит по трем причинам: во-первых, потому, что ему нечего сказать; во-вторых, потому, что он никого на дворе не признает; в-третьих, потому, что в детстве его обидели.
Тридцать пять лет тому назад ему было всего десять лет. Тогда с ним поступили по-злодейски, а
Реб Зелмеле тогда еще торговал телятами; незадолго перед этим он прибыл из «глубин Расеи».
Дети — Зишка, Юдка, Ичка-козел — ходили по дворам собирать кости, а его, дядю Фолю, не брали с собой.
— Этого тетерю, — говорили они, — мы с собой не возьмем. Он невезучий.
И дядя Фоля втихомолку строил зловещие планы, чтобы ошарашить домашних; ходил молча по дворам, шарил в помойных ямах — настоящие кости не попадались, — и он оставался наедине со своими мрачными мыслями. Вообще, дядя Фоля с детства был замкнутой натурой.
Однажды вечером он пошел купаться. У самой реки, в яме, лежала ободранная лошадь. Дядя Фоля остановился, заглянул в немую темноту вспоротого брюха, оглядел задранные ноги, и вдруг ему стукнула в голову дикая мысль: «От этой лошади с ее костями можно разбогатеть!»
Чуть не плача он бросился домой за мешком.
Три дня он трудился, перетаскивая на спине куски лошади и запихивая их за печь.
Реб Зелмеле был как раз в то время на селе. Он вернулся на рассвете и, едва переступив порог, стал водить носом.
— Cope-Бася, у тебя в доме чем-то несет!
За завтраком он уже высказался яснее и злее:
— Cope-Бася, здесь несет дохлой лошадью!
Бабушка растворила окна, опорожнила ушат, заглянула в подпечек, под кровати — ничего нет.
В ту пору какой-то еврей проходил по улице. Он остановился и крикнул в окно:
— Реб сосед, закройте окно, а то вы завоняете весь свет!
Конечно, это было преувеличением, однако рассказывают, что реб Зелмеле тогда рассвирепел, хотя вообще он был человеком тихим. Он взялся за лацкан, как бы собираясь себя самого выбросить из дома, и закричал:
— Чтобы мне здесь сию минуту стал чище воздух!
Бабушка схватила тряпку, стала поливать и вытирать, а дети принялись сморкаться и вычесывать головки; воздух уже как будто начинал становиться чище, но тут дядя Ича — Ичка-козел — откуда-то закричал:
— Отец, вот она!
— Кто?
— Целая лошадь!
Дядя Ича вытащил почерневшую ляжку лошади.
Началось нечто невообразимое. Реб Зелмеле принялся швырять через переборку куски дохлятины и выл при этом нечеловеческим голосом:
— Ой, спущу шкуру! Ой, не оставлю живого места!
Тут же втихомолку закопали лошадь за хлевом.
Реб Зелмеле, весь в глине, со встрепанной бородкой, вошел в дом, молча взял веник и выбрал несколько упругих прутьев. Он не спеша, как бы готовясь к священнодействию, собрал всех своих перепачканных сынков и спросил:
— Скажите мне: кто из вас, разбойники, должен сейчас снять штаны?
Дядя Фоля вышел вперед с мрачным лицом и проговорил:
— Отец, я должен снять штаны.
Тут же бабушка Бася схватила платок и выскочила на улицу.
В доме стало торжественно-тихо. Дядя Зиша и дядя Юда взяли тетерю за руки, дядя Ича — за ноги, и порка началась: сначала довольно спокойно, но постепенно все жарче и жарче.
Дядя Фоля лежал, как чурка, тихо, спокойно, без единого звука.
Вдруг он рванулся к реб Зелмеле, зубами впился ему в ногу, как в тесто, и не выпустил, покуда рот не наполнился кровью.
Дядя Фоля тогда сбежал.
Долгие предосенние недели он блуждал в соседских огородах, спал под заборами, и дядя Ича тайком носил ему туда ломти хлеба от бабушки Баси.
Реб Зелмеле прикладывал горячие примочки к ноге, молчал и крепко думал. Реб Зелмеле думал тогда о том, что эта лошадь, быть может, является намеком свыше на то, как надлежит ему поступить со своим чадом.
Однажды под вечер он послал самого умного своего сына, дядю Зишу, известить босяка, что отцовский гнев улегся и что тот уже может вернуться домой.
Фоля вернулся.
Прежде всего он выдвинул требование, чтобы ему отдали весь харч, который ему причитается за эти несколько недель. Ему пошли навстречу и стали подавать еду на стол. Положили хлеб, поставили до краев полные миски, и дядя Фоля наглядно доказал, на что он способен. Когда он приступил к последней миске, реб Зелмеле, преисполненный отцовской любви, обратился к нему:
— Иди, сын мой, спать, а на рассвете я тебя отвезу к Менде-кожевнику.
Таким образом дядя Фоля стал кожевником. Первым кожевником в роду реб Зелмеле.
Он еще больше замкнулся. Прошло немного времени, и у него уже были коричневые ногти, словно кусочки меди. Он уже ни с кем не разговаривал.
Однажды в святой вечер пятницы он забрел в закусочную и выпил бутылку водки. Его приволокли домой грязным, мертвецки пьяным. Мало-помалу привык он выпивать и стал среди кожевников мастером по этой части. Достоинство дяди Фоли состояло в том, что он пил молча, тихо, в заброшенной пивной где-нибудь на окраине.
В те времена как раз прошел слух, что и крестьяне собираются обуваться в сапоги. Кожевники будут золото загребать. Дядя Фоля обрадовался, что он хоть чем-нибудь сможет отомстить своей родне. Не раз, когда он стоял в темной мастерской, по колено в сырой коже, его одолевала горькая дума:
«Не мог он из меня сделать портного? А если это мне наказание за ту лошадь, так ведь с таким же успехом я мог бы стать и сапожником?!»
Реб Зелмеле умер.
Нельзя сказать, чтобы его смерть очень взволновала Зелменовых, но пустить слезу все же приличествовало. Так вот, именно тогда дядя Фоля ходил по двору, заложив руки за спину, зевал и говорил всем: