Земля Гай
Шрифт:
— Я — дура старая?! Да таких, как ты, надо на цепи держать! Как тебя не добили–то седня — стырил что–то небось? И поделом, поделом тебе, цыганская морда!
Васька хотел было что–то ответить, но силы оставили его, он откинулся на кровать, застонал. В груди его что–то шипело, и воздух вырывался со свистом.
Михайловна тоже выдохлась уже, выкипела, опустилась на стул рядом с кроватью. Но продолжала твердить:
— Ты это, ты, ты…
— Ту ман, прости… Клянусь тебе, Христом богом клянусь, не я, — еле слышно прошептал цыган, растирая рукою грудь, прижимая ладонь к сердцу.
По
В обед должна была приехать автолавка, хлеба дома не было ни крошки, и это погнало Михайловну в центр. Но сначала она заскочила за Кузьминичной, та, уже одетая, суетилась в доме, пытаясь что–то сделать по хозяйству. Но Михайловна наскоро закутала ее в платок, натянула на нее, как на куклу, первую попавшуюся в руки куртку, всучила авоську и потащила за собой.
Первый же порыв ветра стащил с Кузьминичны платок, не зашнурованный как следует ботиночек развязался, шнурки волочились по грязи, бабка то и дело на них наступала, но Михайловна не потрудилась, как обычно это делала, посмотреть на подругу, поправить, завязать. Кузьминична, казалось, ничего не замечала. Они трусили — одна впереди, другая следом — по главной в поселке Советской улице, догоняя и обгоняя других или, наоборот, пропуская, уступая кому–то дорогу.
— Вы слышали, бают, перестрелка была, чеченцев у нас поймали…
— Теракт у нас готовят…
— И старик Кулаковский–то упокоился, царство ему небесное…
Люди бежали к автолавке за хлебом, сжимая в кулачках деньги, Михайловне на мгновение показалось, что снова началась война и надо было срочно покупать любые продукты, пока они еще есть, пока деньги еще имеют хоть какую–то ценность. А потом будет голод, холод, страх…
— Кто умер? — испугалась Кузьминична.
— Кулаковский, — автоматически ответила Михайловна, которая уже краем уха слышала новость, — давно уже умирал, денег–то на лекарство не было, да и лекарство у нас не купишь…
— Ах ты, Господи. А как же дети? Есть у него дети? Что ж они его к себе не взяли, не помогли?
— Дети хотели взять отца к себе, но у них дома собачка любимая, овчарка. А он же десять лет в лагере, под конвоем…
Кузьминична ничего не поняла, но несколько раз перекрестилась.
Молча миновали железнодорожные пути, нахватав с неба мелких холодных капель.
Толпа на площади около автолавки бурлила. Здесь же растревоженные людьми и запахом еды вертелись собаки, прижимая хвосты и приседая. Машина встала с краю, около кустов рябины, ветви которой тут же нещадно обломали, не замечая этого, и теперь каждого дорвавшегося до продуктов изуродованные ветви кололи и царапали, и ягоды сыпались под ноги красными каплями.
Было шумно, но не как обычно, а как–то иначе. Каждый смотрел на соседа с подозрением, вглядываясь в давно примелькавшееся лицо по–новому, все больше раздражаясь и не веря своим глазам. Мелкие привычные, родные дрязги куда–то ушли, все чувствовали что–то более важное, захватившее всех разом, но вместе с тем отделившее людей друг от друга, раздробившее, разбросавшее. Обсуждали сгоревший сарай, тихо перешептывались о чеченцах, старика Кулаковского не вспоминали — смерть стариков давно стала привычным делом: два–три раза в месяц кто–то умирал — и что?
Так же, с таким же настроением, перешептываясь, в начале девяностых люди растаскивали зверофермы. В 1991-м все это — сами строения, отделка, инвентарь — вдруг оказалось ненужным государству. Точнее, государства, которому оно могло бы быть нужным, вдруг не стало. И тут же вокруг ферм начали кружить один, другой, примериваясь; пробуя силу, прихватывали кто лопату, кто кусок шифера на сарай, но еще боялись, прижимались к стенкам, если кто–то шел мимо, приседали. А потом как с цепи сорвались — налетели все разом и за пару месяцев растащили все до основания: сняли шифер, голыми руками разобрали кирпичные стены, деревянные перекрытия, вынесли все до последней доски, щепки, даже фундамент раскурочили, уж совсем непонятно зачем — не умея вовремя остановиться, в азарте. Была ферма — и нет ее. Иван–чай растет. И на соседнюю уже ходили смотрели. Силу чувствовали…
Перед бабками стояла управляющая поселком. К ней, ловко орудуя острыми локотками, протиснулась старуха Кулаковская, за ней еще кто–то. Ухватив Анну Ивановну за рукав, она визгливо закричала:
— Шо же ты, родная, похоронить — похоронила, а водочки не поставила? Помянуть–то как? Водочку зана–а–ачила!..
Не веря своим ушам, Аннушка испуганно отцепляла Кулаковскую от своего рукава, отступала…
Михайловна, поглощенная мыслью о пропаже денег, ничего не замечала вокруг. Что–то подсказывало ей, что не Васька, не цыган обобрал их. В несколько часов она, казалось, совсем оглохла, ослепла, состарилась на несколько лет. Как будто все последние годы просто держалась, держала себя в руках, не позволяла себе стареть, а теперь в одночасье отпустила все, расслабилась немного — и на тебе: старуха старухой.
Михайловна искала глазами Панасенка, Егорку — хоть кого–нибудь, кого можно было призвать к ответу. Между тем они с Кузьминичной вырвали из рук продавщицы хлеб, нахватали каких–то круп, макарон, тушенки, печенья…
Снова бежали по путям. Кузьминична не поспевала за Михайловной, наступая себе на шнурки, путаясь в подоле, но сказать, крикнуть, попросить сбавить шаг не смела. Ничего не понимая, она изо всех сил спешила следом.
…И тут Михайловна поняла еще более страшную правду: денег больше не было. Не на поездку — шут с ней, с поездкой — денег не было ни на что. Продукты, дрова, мыло–порошок не на что было купить. До следующей пенсии — тридцатка, оставшаяся в кошельке…
Навстречу бабкам шел, тоже почти бежал Егорка в распахнутой фуфайке и без авоськи. Натолкнувшись на бабок, он очень удивился.
— Егорка, ты? Ты? — накинулась на него Михайловна. — Ты взял деньги?
— Да иди ты..! — неожиданно сорвался Егорка. — Зачем тебе бабло? Куда вы собрались ехать? Вас чисто закапывать пора, а туда же, блин, ехать им куда–то надо! Нет ничего, ничего нет, нигде ничего нет! Везде всё так же, как здесь! Чё вы там поймать решили? Это мне бабло нужно, я — молодой, мне жить надо, понимаете вы! Мне отсюда рвать надо! Здесь же все спятили, спятили — вот зашибись–то житуха! Я не хочу спиться, не хочу сдохнуть под забором, не хочу, не хочу!