Земля обетованная
Шрифт:
«Ну давай, давай! — подбодрил он себя. Кровь и алкоголь пока что вели борьбу в его организме на равных, уживались мирно (одно из его наблюдений относительно путешествий: вместимость твоя прямо пропорциональна длительности полета). — Давай! Бери себя в руки! Если уж погибать, так с музыкой!»
«А сердце-то осталось в Сан-Франциско…» — внезапно возникли в какой-то мозговой извилине слова песенки. Что же, собственно, у него там осталось? На этот раз он провел в Сан-Франциско всего три дня: недосып, работа, виски, радостное изнеможение от безответственного гедонизма, сопровождающееся сознанием неизбежности расплаты. А что оставил он в Лос-Анджелесе?
Он обещал себе принять какие-то решения за время этого полета. В конце концов, когда этим и заниматься, как не в последний день года? Ворох выброшенных в мусорную корзину записных книжек — все они начинались одинаково: бросить пить, заняться спортом, составить список книг, которые следует прочитать… По крайней мере он может суммировать вопросы, по которым необходимо принять решение. Нарушать обещания, данные самому себе, — декадентство. Прозвучали слова стюардессы: «Просим воздержаться от курения!» Дуглас допил свое виски.
Она проснулась и потянулась всем телом. Роскошная женщина, говорили о таких прежде. Весьма и весьма. И сама прекрасно сознает это. К тому времени как она отзевалась, распрямила спину и вздымающаяся грудь ее чуть опала, Дуглас в полной мере ощутил ее привлекательность. Чего она и добивалась. Флирт с ходу, подумал Дуглас, — чистейшей воды секс. Без всякого сомнения.
— Я спала? — спросила она, улыбнувшись ему замедленной улыбкой, открывавшей ослепительный ряд безукоризненных зубов, — только в уголках губ трепетал намек на беспомощность. Дугласу почудилось, что кто-то со знанием дела щекочет ему перышком подошвы.
— Спали, — подтвердил он.
— Мы уже прибыли?
— Мы уже прибыли.
— Что, дождь идет?
— Нет. Ясно, но холодно.
— А я думала, в Англии всегда идет дождь.
— Летом главным образом.
— Из вас получилась отличная подушка.
— Спасибо. Я очень старался.
— Вы всегда так много пьете?
— Нет, не всегда.
— Мне надо кое-куда.
— Боюсь, что вам придется подождать до посадки.
— А что, если я не смогу?
— Страшно подумать.
— Так ли уж? — Она улыбнулась и повернулась к нему лицом, и легкий, непринужденный разговор, который они вели перед тем, как она устроилась спать, возник вдруг в памяти из сиюминутного прошлого, навевая грусть, словно наметившийся флирт разбудил воспоминания о неких моментах близости в отдаленном прошлом. Они уже познакомились достаточно близко для того, чтобы стать друг для друга телефонными номерами в книжке записей предстоящих возможностей. В тот момент, когда она улыбнулась и бросила ему быстрый взгляд своих насмешливо-томных глаз, каждый понял мысли другого и откликнулся на них, и Дуглас тут же решил, что, пожалуй, время новогодних зароков подошло: дальнейшего развития флирт не получит.
— Почему бы нам не обменяться телефонами? — предложила она. Лицо безупречно овальное, цветущее, открытое, типично американское и непроницаемое: представить себе, чего от нее можно и чего нельзя ждать, он не мог. Она снова улыбнулась, обнаружив на этот раз меньше зубов и больше настойчивости.
— Я надеялся услышать это от вас. — Он выдавил ответную улыбку.
— Я буду в Лондоне месяц. Может, больше. Сент-Джонс-Вуд. Вы знаете, где это?
— Как же!
— Хороший район? Да?
— Весьма. — Он помолчал. — Можно один вопрос? Сугубо личного характера.
У нее в глазах промелькнула тревога. Тон был задан, порядок и темпы развития установлены: телефонный звонок через несколько дней, ужин в хорошем ресторане — она явно опасалась, как бы он не испортил дела неуклюжим поворотом. Тревога согнала с лица кокетливое выражение — прибавив ей несколько лет, — и ему стало ясно, что орешек, спрятанный в нарядном американском пирожном, весьма тверд. И тем не менее он должен был задать свой вопрос.
— Ради бога! — На этот раз улыбка была механической.
Он помедлил и все же заставил себя спросить:
— Каким шампунем вы моете голову?
Она широко улыбнулась.
— С сосновым экстрактом. Чистая сосна. — Она нагнула голову к самому его лицу. — Понюхайте.
— Ну конечно же! Вот черт! Сосна!
— В чем дело?
— Уж кто-кто, а я должен бы знать! — Сосновые леса тянулись вдоль побережья, где проходили все пикники детских и отроческих лет, а также первые робкие свидания: усыпанная сухой хвоей земля, поспешные поцелуи, неловкие объятия, головы, прижатые друг к другу, и над всем этим запах сосны. Он и это забыл. Слишком увлекся воспоминаниями о бабушкиных травах. Слегка перехватил в своем преклонении перед Камбрией.
— Могу и я спросить у вас кое-что?
— Безусловно.
— Вы женаты?
— Да. — Он с удовольствием сделал это признание.
— Дети есть?
— Один сын.
(Была еще и дочь. Она умерла.)
— Потому что я люблю полную ясность, — сказала она, и ее самодовольный и вместе с тем деловитый тон навсегда отвратил его от нее. Но привычная любезность продолжала действовать.
— Мы могли бы взять одно такси. Я живу недалеко от Сент-Джонс-Вуда.
— Меня встречают. Надеюсь. — Опять блеснули ее великолепные зубы, но сейчас это была не улыбка.
— Я буду держаться в сторонке.
— Буду ждать вашего звонка. — Она засунула клочок бумаги в верхний карман его пиджака, дотронулась губами до его щеки и углубилась в приготовления к посадке. Натянула чрезвычайно не идущий ей лыжный костюм, в котором стала похожа на эскимоса. Он ни за что не узнал бы ее теперь.
Немного погодя, когда такси его досадливо ввернулось в утренний нескончаемый затор на Хаммерсмитском путепроводе, Дуглас вспомнил, что последние три дня мало спал, мало ел, много пил и почти все время пребывал в нервном состоянии. Двенадцать тысяч миль за спиной. С понедельника он проделал путь, равный половине окружности земного шара, а вот теперь застрял на лондонской улице возле рекламы витаминного напитка «Лукозейд». Он мог бы проглотить содержимое чудовищной бутылки. И не почувствовать. Странно все-таки, как при этих гигантских скачках из одной точки на глобусе в другую к вам приливает энергия почти с той же скоростью, что и отливает. Такси двигалось в замедленном потоке машин как сомнамбула, и Дуглас, витающий между сном и бодрствованием, почувствовал вдруг, как на него нисходит покой.