Земля у нас такая
Шрифт:
Были в кострице мышиные и крысиные ходы, старые, оставленные осиные гнезда и одно действующее - шмелиное. Переселять шмелей было некуда, пришлось разорить. Шмели не кусались, а только метались над разоренным гнездом, угрожающе летали возле наших носов. Правда, меду досталось - кот наплакал: по две-три сотники на брата.
Не находилось только никаких свертков, никаких бумаг...
В конце завалинки, у самых сеней кострица перемешалась с землей и древесной гнилью. Под пол, между двумя прогнившими штандарами - дубовыми
Я преодолел страх, сунул туда руку. Нащупал какую-то сырую, холодную ветошь. Вытащил...
Это была истлевшая и вконец изгрызенная клеенка. Попробовали развернуть - расползлась в руках, посыпалась бурая труха и сор.
– Осторожно! Это, наверное, дедовы бумага! - закричал Гриша.
Вытрясли, что только можно было, на мешок. Витя достал из норы еще пригоршни две земли, выбрал из нее несколько крохотных кусочков - коричневых и грязных.
Мы пересмотрели каждый огрызок. Нигде ни одной буквочки, на некоторых проступают бледно-фиолетовые пятна. Есть кусочки потолще, наверное, остатки фотоснимков.
И все...
Мы долго сидели у разостланного мешка.
Досадно и обидно...
А у меня была тайная надежда: найдем снимок, а на том снимке - человек, очень похожий на Володю Поликарова. Значит, Микола - его отец, а Володя внук деда...
Обидно и горько!..
– Давайте деду ничего не скажем... - Хмурец тяжело вздохнул.
– А что это даст? - Гриша сгреб истлевшие кусочки, ссыпал себе в карман. Мешок вытряхнул и начал набивать его кострицей.
Еще одна завалинка - в заросшем бурьяном и старыми кустами сирени палисаднике. Третья - вдоль тыльной стены. Таскать не перетаскать...
В самую жару появился дед Стахей - загнал телят на отдых в телятник. Поздоровался с рабочими, подошел к нам.
– Слушайте, молодцы, что я вспомнил... - дед присел на бревно. - Мой Микола перед войной собирался ко мне жену с дитем привезти показать. Да так и не собрался - война началась... Хлопчика Валеркой звали, как Чкалова. Такой ладный, писал, удался, весу тяжелого! И приметинка у малыша была - два крайние пальчика на правой ножке срослись... Вот я и считаю: коли б невестка живая была, то разыскала б меня, прислала весточку. Ведь не чужой я ей... Видно, разбомбили их там в казарме... Я видел, когда аэродром разыскал, ту казарму: шкилет, закопченные окна, что глазницы пустые...
Мы молчали, слушали. Не могли же мы перебить его: говорил ты нам, деду, про внука. И про невестку говорил... Одно только новое - примета на ноге. На правой...
Беспощадный Гриша вынул из кармана горсть трухи, показал Стахею Ивановичу.
– Вот все, что осталось от документов... Столько лет прошло! Сырость, мыши...
Дед сперва непонимающе уставился на ладонь Гриши. Потом дотронулся до бурой трухи дрожащими пальцами. Красные, набрякшие веки заморгали,
– Не может быть... Чтоб от человека да ничего на земле не осталось? Это ж не комар...
Мы сидели молча, и какая-то непомерная тяжесть давила на нас...
Плотники собирались расходиться на обед. Останавливались около деда, закуривали, утешали. Утешали своеобразно - подсчитывали, сколько односельчан погибло за время войны. И получалось, что ни одну хату война не обминула, а из некоторых забрала по нескольку человек.
Другие пробовали сложить из тех мельчайших обрывков хоть что-то напоминающее лист бумаги. И вздыхали, подымались с корточек, отходили и опять закуривали.
Отец Гриши плюнул себе на ладонь, ткнул туда окурок, вытер руку о замусоленные штаны - и вдруг схватил Гришу за локоть. Тот ойкнул, согнулся. Меня и Витю смело с бревна, как ветром.
– Марш домой! Старику самому негде жить!
– Не пойду! - рванулся Чаратун.
Дядька Иван даже с места не стронулся. И тогда Гриша хвать зубами за отцовскую руку!
– О! - Чаратун-старший огрел Гришу по щеке, подмял под себя и начал месить кулаками, все больше приходя в ярость. - Я тебе... выбью... эти ядовитые!..
Мужчины вырвали у него хлопца, а дядька Иван снова бросился на него и на них, размахивая кулаками. И тогда его повалили наземь, связали ремнем руки.
Стали вокруг, тяжело дыша, посасывая погасшие в суматохе цигарки. Осматривались по сторонам - не подожгли чего-нибудь?
Отец Гриши катался по соломе и мусору, скрежетал зубами:
– У-у, гады! Как вы мне надоели! Пропадите вы пропадом с этой хатой, со всем на свете!..
Строители стояли около Ивана, молча прикуривали друг у друга, и руки их дрожали.
Охал, не находя себе места, дед:
– Людцы! Что творится на моем дворе! Что творится!..
Я не участвовал в потасовке, но у меня тоже дрожали руки. Витя кусал губы и сжимал кулаки. Гриши не было - спрятался на сеновале.
– Развяжите... Убью выродка!
– Ничего, ничего... Тебе полезно полежать, остыть...
И тогда дядька Иван заплакал - тоненько, обиженно, как ребенок.
Наконец Чаратун-старший умолк.
– Что с ним делать, мужики? - сказал, обращаясь к плотникам, усатый дядька Николай, бригадир строителей.
– Отведем к участковому! Пусть отсчитает пятнадцать суток!
– Посидит - как шелковый станет...
Застонал дядька Иван.
– Пустите... Уйду я из села... Слово даю - никого и пальцем не трону...
– Ну что, мужики, - поверим? - снова спрашивает дядька Николай.
Заговорили все сразу:
– Пусть идет...
– Если что - на себя будет обижаться.
Дядьку Ивана развязали.
– Иди, работничек... Не нужны такие в колхозе.
– И семье спокойнее будет...