Земля зеленая
Шрифт:
Так и ушел Мартынь, перекинув котомку через плечо, даже не попрощавшись с хозяйкой. Шесть лет — да еще три рубля остались у него в Бривинях. У конца усадебной дороги около пограничного столба он оглянулся и потер глаза.
А Лизбете, идя из клети, подняла что-то около дверей, внесла и бросила перед Ванагом. Старые сапоги, — Мартынь оставил их на пороге.
Господин Бривиней вскочил, будто его укусила собака. Нищий этакий! Что он в конце концов думает? Разве с него хотели взять лишнее? Разве не все уплачено по книге? Разве он мог сказать, что Ванаг когда-нибудь что-нибудь у кого-нибудь урвал? Пусть повесится вместе с этими старыми сапогами! Лизбете не сказала ничего, только посмотрела такими глазами, что Ванаг сразу умолк.
И даже теперь, лишь только вспомнит тот Юрьев день, как готов вскочить со стула, топнуть ногой о глиняный пол, закричать на кого-нибудь, ущипнуть самого себя.
Трое остальных ушли как подобает. Галынь — на станцию, где снял угол у братьев
Все, кто знал ее, ждали, что она будет жестокой мачехой для детей покойной Сиполиене и свирепым управителем для самого вдовца. Но в первый день пасхи Либа вышла из церкви в шелковом платке на гордо закинутой голове, ведя за руки девочек. На обеих — совсем новые клетчатые, бумазейные платьица, на ногах туфельки, кудельные волосы гладко причесаны и заплетены в косички, а на концах косичек — широкие красные ленты. Спускаясь с горки, она сняла с плеча одной прилипшую в церкви паутинку, другой провела пальцем под носом.
«Почему, детка, не сморкаешься? — было слышно ее наставление. — Обязательно надо сморкаться, а то некрасиво».
Пораженные женщины не могли слова вымолвить, переглянулись и, наконец, прищелкнули языками. Так вот оно как! Но это было еще не все. По пятам за своим семейством шествовал сам Сипол — именно шествовал, а не шел. На нем только что сшитый, доверху застегнутый полусуконный костюм. Портной немного обузил пиджак, поэтому он выглядел, как с чужого плеча. Спущенные на голенища брюки собрались в гармошку, на коленях вздулись большими пузырями — это оттого, что в церкви часто падал на колени. Но белый платочек на шее заколот медной фасонной булавкой. На голове совсем новая фуражка, волосы Либа подрезала ему так коротко, что на шее и около ушей показались белые полоски, еще не тронутые загаром. В руке у Сипола тросточка, очень напоминавшая ту, с которой ходил шорник Прейман. Сипол еще не привык к ней, часто цеплялся концом за землю, но было видно, что он усердно старается и скоро дело пойдет на лад. Мужчины разглядывали Сипола не столь внимательно, как рассматривали женщины Либу, — лишь один-другой подденет словечком или просто усмехнется. Сипол ни на что не обращал внимания, тщательно обходил лужи, спеша за своей семьей и, очевидно, гордясь тем, что его жена и девочки вызывают всеобщий интерес. Дивайцы пожимали плечами: погляди только, какова Либа Лейкарт! Кто мог ждать! Кто мог думать!..
Даже Юрьева дня не дождался Андр Осис — ушел в Вайнели за неделю до срока и женился, чтобы доказать бривиньской принцессе… А что «доказать» — этого он и сам не сказал бы.
Свадебного пиршества не было, скромно обвенчались в усадьбе священника. Некоторое время кучер Калнынь и его жена рассказывали о том, каким странным, невиданным было это венчание: на Альме — белое шерстяное платье с длинным шлейфом, веночек на голове сполз на сторону. Осиене все время держала невесту под руку, как бы не упала. У Андра такой вид, точно полыни в рот набрал. Люди слушали, но особенно не удивлялись. Альма — да о ней нечего говорить, ее, бедняжку, остается только в гроб и на кладбище. А Вайнели хороший хутор, очень хороший; от такого увальня, как Андр, трудно было ждать такой смекалки. Вот годика через два все увидят, какой из него выйдет хозяин.
Андр Осис и вайнельская Альма не могли надолго задержать внимание волости. Ко второму дню пасхи подоспело более важное событие — свадьба бривиньской Лауры. Пировали только в Леяссмелтенах, потому что Бривини не могли вместить гостей, созванных с половины волости; приглашенные ехали в церковь на тридцати подводах. Пасхальная служба кончилась, но церковь оставалась по-прежнему переполненной, даже айзлакстцы хотели посмотреть, как будет выглядеть под венцом прославленная дочка Бривиня. Она выглядела и на самом деле величаво — в белом, сшитом в Клидзине, шелковом платье с газовым покрывалом, окружавшим ее, словно облако. На женихе — черный костюм, на ногах новые башмаки на шнурках; от страшного смущения он выглядел заплаканным; но медлительность и неуклюжесть, так же как небольшая лысина на голове, ничуть ему не мешали, — люди в этом усматривали как раз те свойства, которые необходимы собственнику Леяссмелтенов. Музыканты из духового оркестра Спруки немного перепили, первую песнь перед венчанием сыграли терпимо, но «Проснись, Иерусалим» [61] почти провалили, — Спрука со своим кларнетом часто оставался один, все же кое-как дотянули. Впервые слыша такую музыку в церкви, дивайцы были поражены и восхищены. Но барабана, пока играли в церкви, не было. Микель Лазда остался с ним у корчмы. Повесив инструмент на конец коновязи, он привел в полный порядок подводы, чтобы музыканты по выходе из церкви сразу могли сесть и поехать. Оркестр все же звучал чудесно, должно быть, слышно было даже на другой стороне Даугавы. Микель гордым жестом указал Пакле-Берзиню на церковь. Тот улыбнулся, пожимая плечами, будто и поверить не мог в такое чудо.
61
«Проснись, Иерусалим» — переведенная с немецкого лютеранская церковная песнь.
Музыканты с трубами бросились к телегам и умчались, прежде чем молящиеся и участники свадьбы вышли из церкви. Возле парадно разукрашенной арки перед Леяссмелтенами оркестр встретил гостей маршем «На взятие Плевны». Микель Лазда старался так, что в эту ясную и тихую погоду гром барабана доносился и до Бривиней.
В огромном зале Леяссмелтенов хватило места только для столов, да и то угощаться пришлось в три смены. Под танцы отвели ригу — пол в ней глиняный, гладкий. Так как в этом году весна была ранняя, то удалось украсить ригу полураспустившимися березками и ветвями вербы с барашками, — выглядело очень нарядно. Танцевали три дня, на третий — уже без барабана и без кларнета. Микель Лазда потерял свою палочку, бить простой — уговорить его было невозможно. Молодая Земжаниете из Крастов плеснула в глаза Спруке водой из штофа, кларнетист почувствовал себя оскорбленным и умчался домой, зажав инструмент под мышкой, и хотя весь оркестр гнался за ним до самых Личей, вернуть Спруку не удалось.
Когда утром на четвертый день поставили на плиту варить прощальные щи, оказалось, что дым валит назад, нет тяги. Осмотрели все дымовые ходы, но не нашли причины. Только после обеда догадались подставить лестницу, подняться на крышу и заглянуть в трубу. Оказалось, что труба заткнута мокрым мешком — кто-то стащил сиденье с телеги Юлы и спустил в трубу. Свадебный пир продолжался еще до вечера. Иоргису из Леяссмелтенов пришлось послать батрака в Клидзиню еще за двумя бочонками пива. Так гуляли на свадьбе землевладельца! На целый год хватило дивайцам разговоров об этой свадьбе.
Осис не поехал пировать, сославшись на болезнь. Это была правда. Вот и теперь, в Янов день, сидел он на крыльце своего нового дома на бривиньском «острове», — совсем согнувшись, обхватив живот руками, чтобы от дыхания не поднимался и не кололо под ложечкой. За эту весну он стал как бы меньше ростом, лицо совсем посерело, усы отросли длинные и обвисли, глаза потемнели и спрятались в глубоких впадинах.
Так сидел он, не двигаясь, уже с полчаса. Солнце палило, нагревая желтую стену с подтеками смолы, по Осису тепла теперь всегда не хватало. Тяжело достался ему новый дом. Уже зимой измучился с проклятым Лешим, который так и не изменил своего норова. Плотников, по уговору, должен был поставить хозяин, но в теперешние времена достать их не так-то просто. Если и удавалось заполучить какого-нибудь из палейских, то только такого, что в мастерстве не особенно смыслил, самому приходилось во всем помогать. Осис ведь не мог допустить, чтобы его дом походил на старую баню с кривыми углами и с порогом, вытесанным топором. Он любил основательную, хорошую работу. Кроме того, надо было спешить — в холодные весенние ночи детишки в клети Бривиней простудились — Янка долго пролежал в жару, Тале до самой троицы ходила с болячками на губах. Маре осточертело подвешивать котелок на жерди, чтобы сварить обед, и всякий раз таскать квашню с тестом в старый дом.
В обеденное время, пустив гнедого в загон, Осис тесал косяки дверей и окон нового дома. По вечерам, пока не смерилось, стругал доски для пола или мастерил оконные рамы — такую работу он делал лучше, чем эти приезжие мастера. По утрам, на рассвете, когда было еще рано впрягать в борону лошадь, он тесал жерди, — Ванаг настаивал, чтобы покрыли крышу дранкой, но к круглым жердям дранку прибивать трудно, кругляши годны только под соломенную крышу; по крайней мере хоть лицевая сторона должна быть гладкой. Осис так уставал, что иногда, перед сном, приходилось то одну, то другую ногу закидывать на кровать руками; по утрам — хоть кричи, пока спина разомнется. Но это все ничего, главное — слабеть нельзя. Впереди пять лет аренды, и, кроме того, Ванаг намекнул, что потом можно будет договориться и о выкупе острова. А то, что Ванаг сказал, вернее, чем у многих писаный договор. Только вот потолочную балку не следовало поднимать одному — и все же поднял, будто впал в детство. Долго потом пролежал на земле, скрючившись, обхватив руками бревно, пока, наконец, не приподнялся на колени и не встал на ноги; но под ложечкой боль осталась. Ничего особенного, только тяжелую пищу не мог больше принимать, часто подступала рвота, голова кружилась; впрочем, если минутку отдохнуть — отпускало, становилось легче. Ночью Мара клала ему на живот горячую бутылку, приходилось потеть, зато до утра не кололо.
Часто Осис сидел как сейчас, ведь о многом надо было подумать. Все засеяно как следует, помочило бы только дождем, тогда начнет расти, ниже прошлогоднего урожай не будет. Пугала только страда. Траву уже пробовал косить, но сразу почувствовал, что нелегко дается. И Мара больше уже не косарь, одному придется управляться. Иногда мелькала мысль — хорошо, если бы Анна жила у них, но сказать об этом боялся, Мара опять взбеленится. Как удастся ему вывезти сюда навоз из хлева Бривиней — этого он не мог себе представить, уж что-что, а вилы ему не поднять.