Земля
Шрифт:
Важа чувствовал изумленный взгляд жены. Но еще и это не было самым главным: он чувствовал и видел, что люди, даже не смотревшие на него, когда он поднимался на сцену, сейчас с одобрением и интересом слушали его.
Лишь Исидоре, нервно теребивший кончики своих игольчатых усиков, по-прежнему был недоволен и раздражен. К этому добавилось еще чувство горького разочарования неудавшимся маневром. Не было уже рядом с ним его подпевал Кириле Эбралидзе и Тенгиза Керкадзе, благоразумно пересевших на другие места. Но Исидоре все так же работал то левым, то правым локтем, дергался и что-то бормотал
— Чего ты дергаешься, Исидоре?! Блохи тебя донимают, что ли? — неожиданно обратился к нему Важа.
Сиордия замер, словно вор, застигнутый на месте преступления.
— Тебе, тебе, я говорю, Сиордия.
— Это не ваша забота, хочу — и дергаюсь!
— Дергайся себе на здоровье. Только погляди по сторонам, куда это твои подголоски девались? Видно, бока у них заныли от твоих локтей.
Сиордия промолчал. И лишь глаза его налились кровью.
Слово попросил Эрмиле Джакели, человек без малейших признаков шеи, — казалось, голова его прямо приставлена к туловищу.
— Поднимись на сцену, Эрмиле, — сказал ему парторг.
— Я, дружок, песен петь не собираюсь. Не до песен нам вроде, — прямо с места загнусавил пропитым голосом Эрмиле. — Я и отсюда неплохо доложу вам свое мнение. Здесь Важа Джапаридзе как по писаному говорил, ничего не скажешь. Только заботы наши никакими сладкими речами не облегчить. — Эрмиле прокашлялся, прочистил горло. — Я, дружок, потому по колено в болоте вкалывал, потому кубометр земли за какие-то паршивые тридцать копеек на горбу своем из канала таскал, потому я надрывался, что на слово верил обещаниям Важи Джапаридзе...
— Теперь уже нас на мякине не проведешь, — подал голос Кириле Эбралидзе. — Слава богу, мы стреляные стали, милок!
— Раз дурака сваляли, по второму не станем, — поддержал Тенгиз Керкадзе.
— Я с самой зорьки и до первой звезды вкалывал. По двенадцать кубометров земли за день вытаскивал. Мне все казалось: чем больше кубометров я достану, тем быстрей наше дело сделается. И что же получилось? — Эрмиле сдернул с головы кабалахи. — Прощевайте, дружок, — издевательски поклонился он Важе и сел.
— И я прошу слова, — попросил парторга Антон Бачило, сухощавый, долговязый белорус лет двадцати восьми, работавший драгером на Ланчхутском участке. Не дожидаясь разрешения парторга, он шагнул на сцену и повернулся лицом к залу. — То, что не осушить нам киркой да лопатой двухсот двадцати тысяч гектаров болот, мы сейчас знаем, да и раньше знали не хуже, ведь так, Эрмиле Михайлович? До каких же пор нам ковырять землю лопатой? На каждом из массивов нашего участка по одному экскаватору работает. А вот когда мы эти экскаваторы на Чаладидский участок перебросим, дело пойдет веселей. Сейчас надо о будущей работе думать, а не «прощевайте» говорить.
Сиордия буравил Бачило своими колючими, холодными глазками.
— Сегодня в Белоруссии болота машинами осушаются: бульдозерами, землечерпалками и экскаваторами. Осушат одно — принимаются за другое, — продолжал Бачило.
— Ты от чьего имени говоришь, дружок? — перебил его Эрмиле Джакели. — От имени своего Полесья или Ланчхутского участка?
Сиордия оживился.
— Я говорю от имени Ланчхутского участка, Эрмиле Михайлович, — со свойственным ему спокойствием,
— Да захоти девушка, дружок, удержу на нее не будет.
— Так-то оно так, да вот я сам не хочу ее на эти болота приводить, комарам да лихорадке на съеденье, — ответил Бачило на выкрик Джакели. — И в таком положении много наших ребят и на Чаладидском участке.
— Верно говорите, Антон Васильевич, — поддержал Бачило начальник управления.
— От чьего имени говоришь ты, товарищ Антон Бачило?! — пронзительно заверещал Сиордия.
— От своего и Учи Шамугия имени, — улыбнулся Бачило. — Я уже сказал, что таких, как я, полным-полно и на Ланчхутском, и на Чаладидском участках. А еще я говорю от имени покинутых деревень, от имени людей, похороненных на их кладбищах. — Бачило чувствовал, что сбивается на патетику, но ничего не мог с собой поделать, иначе сейчас бы и не получилось. — Мы не имеем права не думать о детях, женщинах и стариках, убитых лихорадкой. Да, лихорадка, болото, бедность и голод убили этих людей, — он взглянул на Сиордия. — Ведь и отца вашего, Исидоре Татачиевич, болото убило. Вы не раз, мне помнится, грозились отомстить болоту!
— Как я сказал, так тому и быть! — выкрикнул Сиордия.
— Так скажешь ты наконец, кто поручил тебе выступать здесь? — не унимался Джакели.
— На этот вопрос я тебе отвечу, Эрмиле, — встал секретарь Ланчхутского райкома партии Шота Имнадзе. — Можно? — обратился он к парторгу.
— Прошу, — разрешил Коршия.
— А тебе кто поручил, Эрмиле? — повернулся Имнадзе в сторону Джакели. — По чьей подсказке ты говоришь «прощевайте»? Кто тебя подбил? Кириле Эбралидзе и Тенгиз Керкадзе, может быть? А ведь они сбежали от Сиордия, оставив его в одиночестве, видишь?
— Никто от меня не бегал, товарищ секретарь. И вовсе я не один. Меня многие поддерживают.
— Кто из вас, товарищи, поддерживает Исидоре Сиордия и Эрмиле Джакели? Кто из вас собирается сказать нам «прощевайте»? Прошу поднять руку, — обратился к народу секретарь райкома.
Никто не поднял руки.
Сиордия так и впился узкими глазками в лицо секретаря райкома.
— Может, на этом и закончим? — наклонился парторг к начальнику управления.
— Не будем торопиться. Еще кто-нибудь желает выступить?!
— Товарищи, продолжаем прения, — обратился парторг к собравшимся.
— Хватит, наговорились уже.
— Не о чем говорить больше.
— Итак, все ясно, — раздалось со всех сторон.
— А мне не все ясно, — опять встал Джакели.
— Не давайте ему слова!
— И Сиордия тоже не давайте!
— Они сюда воду мутить пришли!
Кричали собравшиеся.
— Я не позволю затыкать мне рот, — взвизгнул Джакели.
— И я не позволю, — поддержал Сиордия.
— Никто и не собирается вам рты затыкать.