Земля
Шрифт:
— Земля? — переспросил тот равнодушно.
Для этого лавочника земля ровно ничего не значила.
— Она продается? — нетерпеливо спросил Ван-Лун.
— О, земля… — отвечал хозяин лавки равнодушно и встал, говоря на ходу, так как в лавку вошел покупатель: — Я слышал, что она продается, кроме того участка, где уже в течение шести поколений хоронят членов семьи Хуанов. — И он ушел по своим делам.
Тогда Ван-Лун тоже встал, вышел и снова направился к большим воротам, и женщина вышла открыть ему. Он стоял, не входя в ворота, и говорил ей:
— Скажи мне сначала, приложит ли господин свою печать к купчей?
И женщина отвечала с готовностью, не сводя с него глаз:
— Приложит, конечно, приложит, клянусь жизнью!
Тогда Ван-Лун
— Хочешь ли ты продать землю за золото, за серебро или за драгоценные камни?
Глаза ее заблестели, и она сказала:
— За драгоценные камни!
Глава XVII
Теперь у Ван-Луна было больше земли, чем можно было засеять и убрать с одним волом, и больше зерна, чем может держать в запасе один человек, и он пристроил еще маленькую комнату к своему дому, купил осла и сказал своему соседу Чину:
— Продай мне свой участок земли, оставь свой одинокий дом, и переходи в мой дом, и помогай мне обрабатывать землю.
И Чин сделал так и был этому рад.
Небо во-время проливалось дождем на землю, и быстро поднимались всходы риса. И когда пшеница была сжата и сложена в тяжелые снопы, они вдвоем посадили рисовую рассаду на затопленном водой поле, — больше риса, чем когда-либо сеял Ван-Лун, потому что дожди принесли в изобилии воду, и там, где земля была прежде суха, теперь она стала пригодна для риса. Потом, когда наступило время жатвы и Чин не мог справиться с уборкой один, — так велик был урожай, — Ван-Лун нанял еще двух батраков.
Работая на земле, купленной им у дома Хуанов, он вспоминал праздных молодых господ из большого дома, пришедшего в упадок, и приказал своим сыновьям ходить каждый день с ним в поле и заставлял их выполнять работу, какая была по силам их слабым рукам — погонять осла или быка. И хотя они не могли много сделать, все же привыкали к тому, что солнце жжет их тело, и испытывали усталость от хождения взад и вперед по борозде.
Но О-Лан он не позволял больше работать в поле, потому что он был уже не бедняк-крестьянин, но человек, который мог нанимать батраков, если хотел, и земля его еще никогда не приносила такого урожая, как в этом году. Ему пришлось пристроить еще комнату для хранения зерна: иначе им негде было бы пройти в своем доме. И он купил трех свиней и выводок кур и кормил их зерном, которое осыпалось на землю во время уборки.
Тогда О-Лан стала работать в доме и сшила каждому новую одежду и новые башмаки, и сделала на каждую постель по одеялу из теплой новой ваты, крытому материей с цветами, и когда все было готово, у них стало много одежды и одеял, как никогда раньше. Потом она легла в постель и снова родила; и все еще не хотела иметь никого при себе, хотя она могла бы нанять кого угодно.
На этот раз она рожала долго, и когда Ван-Лун возвратился к вечеру домой, то у двери стоял его отец и говорил, смеясь:
— На этот раз яйцо с двойным желтком!
И когда Ван-Лун вошел в спальню, на кровати лежала О-Лан с двумя новорожденными младенцами, мальчиком и девочкой, похожими друг на друга, как два рисовых зернышка.
Он шумно засмеялся тому, что она сделала, а потом вздумал пошутить:
— Так вот почему ты носила две жемчужины на груди!
И он снова засмеялся своей шутке, и О-Лан, видя его веселье, улыбнулась своей медленной, измученной улыбкой.
В то время у Ван-Луна не было никакой печали, кроме разве печали о том, что его старшая девочка все еще не умела говорить, а только улыбалась детской улыбкой, встречая взгляд отца. Был ли причиной этому первый тяжелый год ее жизни, или голод, или что другое, но месяц проходил за месяцем, а Ван-Лун все еще ждал, что ее губы произнесут первые слова, хотя бы его имя, которое дети выговаривали: «да-да». Но она не произносила ни звука, только улыбалась кротко, и когда он смотрел на нее, у него вырывался стон:
— Бедная дурочка, бедная маленькая дурочка!
А в сердце своем он говорил себе:
«Если бы я продал бедную мышку и они
И, словно для того, чтобы вознаградить ребенка, он ласкал ее, иногда брал с собой в поле, и она молча ходила за ним следом, улыбаясь, когда он взглядывал на нее и заговаривал с ней.
В этих местах, где Ван-Лун прожил всю свою жизнь и где жили на земле его отец и отец его отца, голод бывал раз в пять лет, или, если боги были благосклонны, раз в семь или восемь, или даже в десять лет. Это бывало из-за слишком частых дождей, или из-за того, что их совсем не было, или из-за того, что река на севере разливалась от дождя и снега, выпавшего на дальних горах, и затопляла поля поверх плотин, которые люди построили столетия тому назад, чтобы сдерживать воды реки в границах. Время от времени людям приходилось убегать с земли и снова к ней возвращаться, но Ван-Лун решил настолько упрочить свое благосостояние, чтобы в голодные годы ему не пришлось снова бросить землю, а можно было бы кормиться плодами урожаев прошлых лет и продержаться до следующего года. Он решился на это, и боги помогли ему. И семь лет подряд были урожайные годы, и каждый год Ван-Лун со своими батраками намолачивал гораздо больше, чем можно было съесть. Каждый год он нанимал все больше людей для работы в полях, и теперь у него было уже шесть батраков, и он построил новый дом позади старого: большую комнату у задней стены двора и две маленькие комнаты с каждой стороны двора, рядом с большой. Дом он покрыл черепицей, но стены все же были сложены из крепко утрамбованной глины, только он оштукатурил их, и они стали белые и чистые. В эти комнаты перебрался он с семьей, а работники, с Чином во главе, жили в старом доме, на переднем дворе.
К этому времени Ван-Лун хорошо узнал Чина и нашел, что он человек честный и преданный, и поставил Чина управляющим над батраками и землей, и хорошо платил ему — две серебряные монеты в месяц, кроме еды; но сколько Ван-Лун ни заставлял Чина есть, и есть хорошо, он все же ничуть не поправлялся, оставаясь все таким же маленьким, легким и худым. Тем не менее он работал с радостью, молча копошась от рассвета и до сумерек. Тихим голосом говорил он то, что нужно было сказать, но всего счастливее он бывал тогда, когда не нужно было говорить и можно было молчать. Час за часом он поднимал и опускал свою мотыку, а на рассвете и на закате таскал в поле ведра с водой или с удобрением и поливал грядки с овощами. Но все же Ван-Лун знал, что если кто-нибудь из работников слишком долго будет спать под финиковыми пальмами, или съест больше, чем ему полагается, соевого творогу из общего блюда, или позволит жене или ребенку прийти тайком во время жатвы и таскать горстями зерно, только что обмолоченное цепами; то Чин скажет шопотом Ван-Луну в конце года, когда хозяин и батрак вместе празднуют окончание жатвы:
— Вот этого и вот этого не приглашай снова на будущий год!
И казалось, что горсть бобов и семян, которой обменялись эти двое людей, сделала их братьями; только Ван-Лун, хотя и был моложе, занял место старшего, а Чин никогда не забывал, что он нанят и живет в доме, который принадлежит не ему.
К концу пятого года Ван-Лун сам почти не работал в поле, потому что ему приходилось тратить много времени на деловые переговоры о продаже зерна и распоряжаться своими работниками: так расширились его владения.
Большой помехой в делах было его незнание грамоты, незнание того, что значат буквы, написанные на бумаге тушью кисточкой из верблюжьего волоса; больше того, ему было стыдно, что при заключении договора на продажу пшеницы или рису в лавке, где покупали и продавали зерно, он должен был смиренно говорить надменным городским торговцам:
— Господин, не прочтешь ли ты мне договор, потому что я слишком глуп?
И ему было стыдно, что когда нужно было подписывать имя под договором, то не он сам, а какой-нибудь ничтожный писец, презрительно подняв брови и дотронувшись кистью до влажного квадратика туши, быстро набрасывал иероглифы имени Ван-Луна. А всего стыднее было, когда ему говорили в шутку: