Зеркало Ноя
Шрифт:
– Встречались, – неохотно ответил папа, по-прежнему глядя в окно. Его пальцы стиснули беломорину, и табак вместе с дымящимися искорками и угольками посыпался на пол под ноги Арику.
– Вот и я про то! Глаз у меня намётанный! – обрадовался майор. – Только вот не припомню, на гражданке или… как?
– Не на гражданке, – ответил папа и полез за новой папиросой, но папирос больше не было.
– На, закуривай! – майор протянул раскрытую пачку «Герцеговины Флор», но папа отрицательно покачал головой. – Так где же?
– Не на гражданке, – повторил
– Вот оно что… – лицо майора вытянулось. Заломив руки за спину и нахохлившись, словно ворона на ветру, он разок-другой прошёлся по тамбуру и каким-то другим, деревянным голосом спросил:
– Запамятовал я… Ты – по амнистии освободился или от доски до доски?
– Полностью, всю десятку.
– Пятьдесят восьмая?
– Нет, приговор особого совещания. С сорок второго года, с фронта ещё…
– Ясно, – лицо майора помрачнело ещё больше. – Ну, и как собираешься жить дальше? Небось, думаешь, что за десять лет до конца искупил свою вину перед Родиной?
Папа ничего не ответил и погладил сына по голове:
– Иди, сынок, в купе, здесь холодно, простудишься. И мама ждёт…
Арику очень не хотелось уходить из тамбура. Он чувствовал, что у папы с майором очень неприятный разговор, и хоть не совсем понятно, о чём они толкуют, оставлять папу наедине с этим человеком не хотелось. А вдруг понадобится помощь? Но папа, не обращая внимания на кислую мину, выпроводил мальчика из тамбура и плотно прикрыл дверь.
Он остановился в коридоре у окна и принялся раздумывать о папе. Сразу же вспомнилось, как ребята из бараков, в которых они жили на Урале, часто дразнили его: «Сын зе-ка, сын зе-ка, батька хмырь, а мать доска». В «зе-ка» и «хмыре» ничего обидного он не видел, потому что так друг друга обзывали многие, а вот за «доску» дрался смертным боем. И хоть в драках чаще доставалось ему, с поля боя он всегда уходил как победитель.
Арик уже знал, что так называют заключённых, а заключённые всегда в чём-то виноваты. Папа тоже был зеком… Однажды Арик не утерпел и попробовал расспросить, но папа ничего не ответил и только грустно просидел весь вечер у окна, как и сегодня, непрерывно дымя папиросой, а мама, наоборот, страшно рассердилась и не разговаривала с Ариком весь вечер, но перед сном шепнула на ушко:
– Запомни, сынок, папа ни в чём не виноват. Стыдиться за него нечего…
После её слов он долго не мог заснуть в ту ночь. Как же папа, такой спокойный и справедливый, никогда ни на кого не повысивший голоса, умудрился попасть в лагерь, словно обыкновенный вор или бандит? Разве такое бывает?
Его ещё долго не оставляла мысль осторожно расспросить родителей, но он больше не решался. Может, когда-нибудь они сами расскажут обо всём? Пусть не сейчас, а позже, когда он станет старше…
Кто-то тронул его за плечо. Арик вздрогнул и обернулся. Рядом стояла всё та же девчонка, только волосы её были теперь заплетены в две тоненькие косички. Она снова была с куклой и грызла большое красное яблоко.
– Ты чего? – удивлённо спросила девочка.
– Ничего! – ответил он и вспомнил вчерашнюю конфету. – Дай укусить яблочко!
– Не-а, мама ругаться будет.
Такого вероломства Арик не ожидал. Мало ему загадок с папой, так ещё эта, с косичками…
Он опрометью бросился в купе и забрался с ногами на постель. Ему хотелось зарыться лицом в тёплые мамины колени и рыдать от несправедливостей, обрушивающихся на него одна за другой. Но мама была занята штопкой, лишь сунула ему в руку недоеденную котлету с хлебом и чуть погодя пошла к проводнику за чаем.
Сухая котлета не лезла в горло, но Арик с остервенением жевал её, словно хотел отомстить ей и за папу, вынужденного отвечать на вопросы самоуверенного майора, и за конфету, которую так неосмотрительно дал укусить девчонке, и вообще за всё, что пока никак не находило своего объяснения, и оттого было вдвойне несправедливым…
Он даже не сразу заметил, как в купе вернулся пахнущий табаком и коньяком майор, который, почесав мохнатую грудь, лениво сказал жене, словно никого, кроме них, тут не было:
– Представляешь, этот наш сосед – бывший зэк! Отмотал червонец без амнистии, а последние два года – даже в нашем лагере. То-то, думаю, лицо его мне знакомо. Только разве их всех упомнишь? Сколько ж этих сволочей прошло через наши руки…
– Фу, как грубо! – поморщилась жена и без интереса спросила: – И давно он освободился?
– Говорит, шесть лет назад, когда я только-только майора получил. Даже это запомнил! Эх, времечко было золотое… А домой едет лишь сейчас – раньше ему, сама знаешь, не положено было. Супругу себе из эвакуированных подыскал, и ребёнка сварганил – мастак…
– И что их только с поселений выпускают? – зевнула майорша. – Жили бы подальше от порядочных людей, пасли бы полярных медведей – меньше с ними мороки было бы. А то вон каким зверем смотрит! Я это сразу заметила. Того и гляди ножом пырнёт – ты уж поосторожней с ним…
– Вот ещё! Испугался я какого-то бывшего зека! – хмыкнул майор и ущипнул жену за подбородок. – Он меня пусть боится – ему не привыкать. Да и не опасны эти ребята, особенно те, которые полный срок на нарах откуковали. Лагеря бесследно не проходят…
Арик внимательно прислушивался к их разговору и попрежнему ничего не понимал.
– Смотри, как его пацанёнок глазами зыркает, – заметила жена. – Небось, всё доложит своему драгоценному родителю…
– Ну и что? – махнул рукой майор и сладко потянулся. – Его папаша теперь по гроб жизни от страха не оправится. Уж это я гарантирую! Не первый он такой…
Наконец, вернулась мама и принялась поить Арика чаем. Отпив полстакана, мальчик выскочил из купе искать папу. Он вовсе не собирался пересказывать услышанное, просто больше не мог находиться вместе с людьми, которые за спиной говорили одно, а в присутствии мамы сразу замолчали. Они и походили-то больше не на взрослых, а на мальчишек из бараков, дразнивших его сыном зека. Хотя сами-то эти мальчишки – кем они были?