Жалкая жизнь журналиста Журова
Шрифт:
Чего нельзя отнять у Журова, так это то, что он был воспитанным и вежливым молодым человеком, весьма далеким от всякого рода хамства и бесцеремонности. И дело не в белом вермуте, уложенном на несколько кружек разбавленного пива, почему он, не спрашивая позволения, плюхнулся рядом с девушкой, вплотную придвинув к ней стул, так что коснулся ее ног, и сразу заговорил по-французски, с ходу обратившись на «ты». – Меня зовут Борис. Как вашего писателя Виана.
Ее звали Кароль.
– Я живу на Мойке, совсем недалеко от нашего консульства. Как пойдем? По Невскому или по Фонтанке?
– А как ты хочешь?
– Когда не очень холодно, предпочитаю по Фонтанке. У Михайловского иногда задерживаюсь,
– Сегодня холодно?
– Очень! Но все равно пойдем пешком! – Кароль засмеялась.
– Какими судьбами, забыл спросить, тебя занесло в Домжур-то?
– Как какими? Я корреспондент L'Humanite Dimanche. По совместительству… А так пишу здесь диссертацию. По русской публицистике начала века и ее влиянии на революционные настроения масс… – прежде чем продолжить, она заглянула ему в лицо, проследить за реакцией. – В Высшей партийной школе! – Журов остановился как вкопанный и остолбенело уставился на нее. Она засмеялась, – Удивлен? Признайся? – Он озадаченно кивнул. Представить Анук Эме слушательницей ВПШ! Рехнуться можно! Довольная произведенным эффектом, она продолжила: – Но защищаться я буду в Сорбонне…
– Зачем тебе вообще русская публицистика? Революционные эти настроения?
– Как зачем? Хотя бы потому, что я коммунистка! Прям коммунистка-коммунистка! В Париже – даже очень активная… Представь себе, я – секретарь ячейки округа!
«Господи, каких только партий нет во Франции! Либеральные, демократические, правые… Да какие угодно! А ее угораздило к коммунистам податься… А не плевать ли, когда можно поболтать по-французски не с арабами или неграми, а с настоящей парижанкой?» – думал Журов, наивно полагая, что лишь этим ограничивается его интерес…
Важна была не тема разговора, а процесс. Спорили о Борисе Виане. Журов осознанно провоцировал ее, иногда неся полную чепуху, потому что «Пену дней» читал невнимательно, скорее пробежал глазами, а к «Я пришел плюнуть на ваши могилы» даже не притронулся, знал содержание по аннотации. Просто очень нравилось эпатажное название. Кароль, магистр литературы, принимала его туфту за чистую монету и пылко, но весьма структурно и убедительно отстаивала свою точку зрения. С исполнителями было чуть легче, но он опростоволосился как последний невежда. По какому-то недоразумению он ничего не слышал о Серже Генсбуре. Это поразило ее. Как такое возможно, чтобы человек, на первый взгляд, неплохо разбирающийся во французской музыке, заявляющий, что любит Жоржа Брассенса и Максима Форестье, добравшийся до Луи Шедида и Мишеля Жоназа, ничего не знал о Генсбуре!
– Ты с ума сошел! Как такое возможно! Генсбур, кстати, сын выходцев из России… Я дам тебе послушать! У меня здесь есть кое-что… Уверена, ты придешь в восторг! Если не от музыки, то наверняка от текстов!
Несмотря на охвативший Журова кураж, в ее подъезд он вошел с опаской. Если в доме живут одни иностранцы, то стукача-консьержа не миновать. И что тогда делать? Светить студенческий и записываться к французской журналистке, когда из-за болгарской студентки поднялся такой сыр-бор? Бред же! Однако Бог миловал. Но дальше порога квартиры он проходить отказался: ни кофе не выпьет, ни бокала вина. Да, она очаровательна, женственна, непосредственна… но нет! Нельзя-нельзя! Не напрасно же он… Схватив кассету и записав на клочке газеты ее номер, он выскочил из дома.
– Извини, спешу! Как-нибудь в другой раз… я по-звоню!
Еще десять минут назад он никуда не спешил! Кароль
Первым делом Журов поехал в Москву, как ни был зол на отца. «Можешь быть доволен, мы расстались», – даже не поздоровавшись, объявил он ему. Журов-старший без слов обнял сына и, пока тот находился в Москве, был с ним предельно прост, терпим, жизни не учил и моралей не читал. И словом не обмолвился о провальной сессии. Просто золотой какой-то. На прощание он отвалил сыну весьма приличную сумму, заметно больше обычного.
Вернувшись в Ленинград, Журов коротко посидел с Марго на кухне за чашкой кофе, поделился с ней московскими новостями и к вечеру умчался в Репино.
Дом журналистов в Репино представлял собой старую финскую двухэтажную дачу комнат на десять-двенадцать, с двумя небольшими верандами, крошечной кухонькой и двумя туалетами-умывальниками. На крыльце у входа зимой всегда валялись веники, чтобы отряхивать снег с ботинок, прямо за дверью висел ключ от сарая, где хранились общественные финские сани и куда ставились лыжи. Вокруг дачи плотно росли старые сосны и ели, по ночам, если спать с открытой форточкой, было слышно, как они поскрипывают под тяжестью снега и от мороза. Готовить на кухне не полагалось, только если попить чайку с бутербродами, зато у управляющей можно было приобрести талоны на питание – два рубля в день за все про все – в гостинице «Репинская» в десяти минутах неспешной ходьбы.
Дача журналистов, как ни парадоксально для этого периода тотального студенческого нашествия в загородные санатории, дома отдыха и гостиницы, была заселена народом возрастным и степенным. И лишь Леха со своим другом Николашей привносили хоть немного разгула в этот оазис тишины и покоя. У Лехи однозначно свербело в одном месте – он яростно метался в поисках приключений от «Репинской» до Дома кино и обратно. Леха жаждал любви, Леха жаждал постоянно быть пьяным, а если не пьяным, то хотя бы поддатым. С любовью Леху подкашивал его друг Николаша – меланхоличный юноша редкой красоты, обладающий мягким юмором и прекрасными, будто не из этой жизни, манерами, но невероятно застенчивый с прекрасным полом. При знакомстве с ним девушки, как правило, переставали ровно дышать, на Леху внимания не обращали. Леха был готов идти по остаточному принципу, пусть Николаша забирает лучшую, а ему уж кто достанется… Но Николаша никого не забирал, а значит, и Леха оставался с носом. Подобный расклад для него был полной катастрофой. Он искрился от негодования, но надежды на серьезные и длительные отношения – дней на пять-шесть – с прекрасной дамой не терял. Приезд Журова открывал Лехе совершенно другие возможности, бередил оптимизм! Он сразу попытался взять его в оборот, без малейших колебаний открыв бутылку водки из неприкосновенного запаса:
– Боб, дружище, ты нам позарез нужен! В Доме кино отдыхают три прекрасные нимфы, но они заколдованы – они неразлучны до тех пор, пока их не расколдуют три влюбленных в них принца. Будешь третьим! Можем скинуться и пригласить их вечером в «Репинскую» на танцы! Лучше сегодня. Ну, твое здоровье!
– Вздрогнем, мужики! А не заколдованные нимфы в округе есть?
Леха звонко и больно треснул ладонью по колену Николаши, тот аж подпрыгнул.
– Смотри, Колян, какой понимающий человек подтянулся! Сразу видно, знает толк в наболевшем для нас с тобой вопросе. Есть, Боб, есть! Навалом! Кстати, ты в курсе, что управляющая дачей имеет дурную привычку закрывать входную дверь в одиннадцать часов? Тебе не кажется, что она ограничивает нашу свободу и лишает важнейшего стратегического маневра?