Жан Баруа
Шрифт:
Все вместе, тесной группой, они несколько мгновений идут молча.
Баруа (неуверенно, Люсу).Что нового? (Обеспокоенный его молчанием.)Кассация?
Люс. Нет, говорят, это юридически невозможно…
Баруа. Что ж тогда?
Люс отвечает не сразу.
Люс. Помилование…
Крестэй и Баруа (вместе).Он откажется.
Люс (твердо).Нет.
Еще один удар, прямо в лицо.
Они неподвижно стоят на тротуаре, ничего не видя. От волнения у них дрожат губы, сжимается горло. Плечи понуро опускаются…
Вольдсмут. Пожалейте его… Опять вернуться туда? Снова терпеть муку? И во имя чего?
Крестэй (патетически).Во имя того, чтобы остаться символом!
Вольдсмут (терпеливо).Он там умрет. И тогда?
Люс (с бесконечной снисходительностью).Вольдсмут прав… Добьемся по крайней мере реабилитации человека, а не его памяти…
В тот же вечер.
Баруа рано ушел из редакции и шагает без цели куда глаза глядят, комкая в кармане записку от Юлии, которую он утром обнаружил на своем столе.
«Когда ты вернешься из Ренна, то будешь удивлен, не застав меня в «Сеятеле».
Я не хочу тебя обманывать.
Я свободно решила отдаться тебе и так же свободно ухожу.
Пока я тебя любила, я безраздельно принадлежала тебе. Но теперь я полюбила другого и открыто говорю: ты больше не существуешь для меня. Я честно признаюсь в этом и, таким образом, до конца выражаю уважение к тебе.
Когда ты прочтешь это, я уже не буду с тобой ничем связана. У тебя достанет мужества и ума, чтобы понять меня и не унижать себя бесполезным страданием.
Я же всегда останусь тебе другом,
Он возвращается к себе на улицу Жакоб и, одетый валится на постель.
Жгучая боль – эгоистическая, унизительная – наслаивается на другую, обостряя глубокое уныние, охватившее его.
В пылающих висках стучит кровь.
Внезапно, в этой комнате, оживают тысячи чувственных воспоминаний. Его охватывает безумное желание любой ценой повторить некоторые мгновения… Он приподнимается, с блуждающим взглядом, кусая губы, ломая руки, затем, рыдая, вновь падает на постель.
Несколько мгновений он судорожно барахтается, как самоубийца, кинувшийся в воду…
Потом все тонет в черном забытьи.
Его будит звонок и сразу же возвращает к отчаянию.
Позднее утро: десять часов.
Он открывает дверь: на пороге Вольдсмут.
Вольдсмут (он смущается при виде опухшего и расстроенного лица Баруа).Я вам помешал…
Баруа (раздраженно).Входите же!
Он закрывает дверь.
Вольдсмут (стараясь не глядеть на Баруа).Я искал вас в редакции… вы просили меня навести справки… (Он поднимает глаза.)Я видел Рэнака. (Лепечет.)Я… у меня…
Они смотрят друга на друга. Вольдсмут не в силах продолжать. И Баруа догадывается, что тот все знает, и испытывает огромное облегчение: он протягивает обе руки Вольдсмуту.
Вольдсмут (простодушно).Ах… Подумать только, Зежер, друг!
Баруа бледнеет, у него перехватывает дыхание.
Баруа (одними губами).Зежер?
Вольдсмут (растерянно).Не знаю… я сказал это…
Баруа сидит, вытянув руки, сжав кулаки, вскинув голову; в мозгу – ни одной мысли.
Вольдсмут. (Испуганный этим молчанием.)Мой бедный друг… Я вмешиваюсь в то, что меня не касается. Я не прав. Но я пришел для того… Я хотел бы облегчить ваши страдания…
Не отвечая, не глядя на Вольдсмута, Баруа достает из кармана и протягивает ему письмо Юлии. Вольдсмут жадно читает; его дыхание становится свистящим; заросшее бородою лицо напряжено, губы слегка дрожат. Потом он складывает листок и садится рядом с Баруа; своей маленькой рукой он неловко обнимает друга за талию.
Ах, эта Юлия… Я-то знаю… Так тяжко, так тяжко… Убил бы, кажется! (С горестной улыбкой.)А потом проходит…
И вдруг, не меняя позы, он начинает беззвучно плакать; слезы безостановочно струятся по его лицу; так плачут лишь о себе.
Баруа смотрит на него. Эти слова, эта интонация, эти слезы… В нем шевелится подозрение, и почти тотчас же он догадывается об истине.
И, прежде чем чувство жалости, его охватывает какое-то мрачное удовлетворение и отвлекает от собственного горя. Он не один. Слезы – чувствительные, добрые – показываются на его глазах.
Да, жизнь слишком жестока…
Баруа (мягко, выбирая слова).Бедный Вольдсмут, какую, должно быть, я причинил вам боль…
VI
На Всемирной выставке. [64]
30 мая 1900 года.
На берегу Сены, в одном из фанерных ресторанов-поплавков, украшенных флагами и цветами.
Около тридцати молодых людей сидят за накрытым столом.
64
Всемирная выставка в Париже была открыта 14 апреля 1900 года.
Официанты только что зажгли канделябры, и в наступающих сумерках маленькие желтые абажуры бросают матовый свет на хрусталь, на поникшие цветы, создавая на этом подходящем к концу банкете атмосферу тихого и сосредоточенного ожидания.
Короткое молчание.
Председательствующий Марк-Эли Люс встает.
Испытующий и серьезный взгляд его светлых глаз, глубоко сидящих под нависшим лбом, пробегает по лицам приглашенных.
Потом он улыбается, словно прося прощения за листки, которые держит в руке.