Жан Баруа
Шрифт:
«Это – мое завещание.
То, что я пишу сегодня, в возрасте сорока лет, в расцвете сил и в состоянии полного душевного равновесия, должно, разумеется, иметь большее значение, чем все то, что я буду думать или писать в конце моей жизни, когда я, под влиянием старости или болезни, ослабею телом и духом. Для меня нет ничего более ужасного, чем поведение старика, который, посвятив всю свою жизнь борьбе за идею, затем, на пороге смерти, поносит нес, что было смыслом его жизни, постыдно отрекается от своего прошлого.
При мысли о том, что все дело моей жизни может окончиться подобной изменой, при мысли о том, какую пользу могут извлечь из столь зловещей победы те, против чьей лжи и чьих посягательств на свободу личности я так яростно боролся, все существо мое восстает, и я заранее протестую со всей энергией, на какую был способен при жизни,против необоснованного отказа от своих идеалов или даже против молитвы, которая может вырваться в предсмертной тоске у того жалкого подобия человека, каким я могу стать. Я заслужил честь умереть стоя, как жил, не капитулируя, не питая пустых надежд, не страшась возвращения к медленному процессу всеобщего и вечного круговорота.
Я не верю в бессмертие человеческой души, якобы существующей отдельно от тела…
Я не верю; что материя и дух существуют раздельно. Душа – это совокупность психических явлений, а тело – совокупность органических явлений. Душа – одно из проявлений жизни, свойство живой материи; я не вижу никаких оснований для того, почему бы материя, порождающая движение, теплоту, свет, не могла породить также и мысль. Физиологические и психические функции зависят друг от друга: и мысль есть такое же проявление органической жизни, как и все другие функции нервной системы. Мне никогда не приходилось наблюдать мысль вне материи, вне живого тела; я всегда сталкивался только с одной формой жизни – с живой материей.
И как бы мы ни назвали ее – материя или жизнь, – я думаю, что она вечна: жизнь была всегда, и она всегда будет порождать жизнь. Но я знаю, что мое существо – только совокупность материальных частиц, и распад его приведет к моей полной смерти.
Я верю во всеобщий детерминизм и в причинную обусловленность человеческой воли.
Все развивается; все воздействует друг на друга: и камень, и человек. Не существует неподвижной материи. Стало быть, у меня нет никакого основания приписывать большую свободу своим действиям, чем медленным превращениям какого-нибудь кристалла.
Моя жизнь – результат непрерывной борьбы между моим организмом и средою, которая его окружает: я действую в силу своих собственных реакций, другими словами – в силу побудительных причин, свойственных только мне, и поэтому некоторые ошибочно полагают, будто я свободен в своих поступках. Но я никогда не действую свободно: ни одно из моих решений не может быть иным. Свободная воля означала бы возможность сотворить чудо, изменить соотношение причин и следствий. Такое метафизическое представление только доказывает, как долго мы находились – да и сейчас еще находимся – в неведении относительно законов, управляющих нашей жизнью.
Я отрицаю, будто человек может хоть сколько-нибудь влиять на свою судьбу.
Мы произвольно делим всё на добро и зло. Я признаю практическую пользу этого разделения, пока понятие об ответственности, хотя оно и не имеет под собой никакой реальной почвы, остается необходимым условием прочности нашего общественного порядка.
Я верю, что все еще не изученные нами явления жизни будут когда-нибудь изучены.
Что касается первопричин этих явлений, то я полагаю, что они остаются для нас вне досягаемости и недоступны нашим исследованиям. Будучи ограничен в пространстве, человек ограничен также и во времени; и поэтому ему не дано постичь ничто вечное и абсолютное; он придумал слова, чтобы выражать ими то, что не походит на него, но это мало помогло делу: он – жертва собственных определений, все эти слова существуют лишь в его представлении и не соответствуют ничему реальному. Так как он сам – только часть целого, то естественно, что целое ему недоступно.
Отвергать это – значит восставать против условий жизни во вселенной.
Вот почему я считаю бесполезным придумывать ни на чем не основанные гипотезы для того, чтобы объяснять то, что не доступно нашему пониманию. Пора уж нам излечиться от этого метафизического бреда и прекратить задавать себе вопросы,на которые не может быть ответа, вопросы, которые подсказывает нам унаследованное тяготение к мистическому.
Перед человеком лежит беспредельноеполе деятельности. Постепенно наука так расширит область явлений, поддающихся изучению, что если человек вздумает познать все, что ему будет доступно, у него не останется времени жалеть о том, чего он не в состоянии постичь.
Я уверен, что наука, приучив людей спокойно игнорировать непознаваемое,поможет им обрести такое душевное равновесие, какого им никогда не давала ни одна религия.
Онемевшей рукой он медленно ставит свою подпись. Силы оставляют его. Красное от прилива крови лицо внезапно бледнеет. Он откидывается на руки Вольдсмута.
Листки рассыпаются по простыням.
Встревоженный Вольдсмут зовет Паскаля. Но Баруа уже приоткрывает веки и улыбается.
Несколько минут спустя его равномерное дыхание возвещает о глубоком и спокойном сне.
Часть третья
Трещина
I
Пять лет спустя.
Париж.
………………………………………………
Утро.
Баруа заканчивает завтрак.
Паскаль. Какой-то аббат хочет вас видеть, сударь.
Баруа. Аббат?
Паскаль. Он не захотел назвать свое имя.
Баруа входит в кабинет. Пожилой священник стоит против света: это – аббат Жозье.
Аббат. Я не назвал себя, ибо не был уверен, что вы захотите принять меня… (Встречает радостный взгляд Баруа и опускает голову.)Добрый день, Жан.
Уже десять лет никто дружески не называл его «Жан»… Глаза Баруа наполняются слезами; он протягивает руки, аббат пожимает их.
Несколько мгновений они смотрят друг на друга, не произнося ни слова.
Аббату Жозье лет шестьдесят. Высокий и худой, он сохранил былую подвижность. Но лицо его – лицо старика: седые волосы, желтая морщинистая кожа; в уголках рта – две глубокие складки, впалые щеки.
Баруа предупредительно придвигает стул. Аббат осторожно садится.
Баруа тоже изменился: он похудел, спутанные волосы ниспадают на лоб; взгляд стал задумчивым; черные с проседью усы скрывают очертания непокорного рта.
Аббат. Я не явился к вам с дружеским визитом, вы это, верно, и сами понимаете… Я пришел, потому что меня об этом попросили и потому что больше некому это сделать… Вы, конечно, догадываетесь, зачем я пришел?
Баруа отрицательно качает головой: видно, что он не притворяется.
Входя в дом, аббат Жозье сердился на Жана, но, увидя его открытый взгляд, он становится снисходительнее: «Что с него взять…» Но затем аббат снова входит в роль, и былая дружба прячется в глубине сердца.
(Воинственно).Недавно вы, уж не знаю по какому случаю, читали публичную лекцию под названием: «Психологические документы относительно современного развития веры».
Баруа. Да, читал.
Аббат. В этой лекции вы сознательно отклонились от общих идей и перешли к примерам… автобиографический характер которых очевиден. Отрывки из этой лекции, которые мне пришлось прочесть, намекают на события вашей молодости, в частности на обстоятельства вашего брака…и все это освещено… без всякого уважения.
Баруа (сухо).Вы преувеличиваете. Факты, которые вы имеете в виду, приводились мною без упоминания имен, в чисто научном плане; уже одно это устраняет всякую возможность иного их истолкования. Я изучил множество психологических случаев: некоторые из них были сообщены мне провинциальными врачами, с которыми я переписываюсь, другие, признаюсь, касались меня самого…
Аббат (повышая тон).В этом-товы и ошибаетесь, Жан. Факты эти касаются не только вас. (С горечью.)К сожалению, многое в вас меня разочаровало. Но все же я не думал, что мне когда-нибудь придется напоминать вам об элементарномчувстве человеческого достоинства. Есть такие интимные стороны жизни, о которых человек не должен говорить. Вы не имели права выносить на суд любопытной публики – что бы вас к этому ни побуждало – чувства женщины, которая была и остается вашейженой, матерью вашего ребенка!
Баруа молча выслушивает этот жестокий упрек. Лицо его багровеет.
Воспоминания лавиной обрушиваются на него; и прошлое, которое, оказывается, таилось в глубине его сердца, оживает вновь…
Франкмасонская газета департамента Уазы отметила в вашем выступлении все, что могло задеть госпожу Баруа, и…
Баруа не слушает. Он смотрит на аббата сосредоточенным и далеким взглядом. Он обидел жену? Ни разу с той самой минуты, как они расстались, ему не приходило в голову, что он еще может чем-нибудь обидеть ее!
Ему нужно собраться с мыслями. Он идет к письменному столу, как к своему прибежищу, и тяжело опускается на привычное место, сжимая руками подлокотники кресла.
Баруа. Да, теперь я понимаю… Но это вышло непреднамеренно!
Взгляд аббата выражает недоверие.
(С живостью.)Вы не верите? Но судите сами: я живу здесь один, вот уже десять лет никого не видя, кроме нескольких друзей и сотрудников… Я страшно занят… У меня нет времени оглянуться назад; и потом это не в моем характере… Я не получаю никаких новостей из Бюи: раз в год письмоводитель нотариуса уведомляет меня, что деньги переданы по назначению, вот и все.
Аббат смотрит на него с изумлением.
Вы удивлены… Но это чистейшая правда. Прошлое есть прошлое; я ушел от него, оно далеко, оно умерло для меня, я никогда не думаю о нем, никогда. Когда я готовил лекцию, я искал прежде всего подлинных, точных фактов. И, не колеблясь, заимствовал их из своей собственной жизни. Конечно, воспоминания о былом принадлежат не только мне… Это правда… (Как бы спрашивая самого себя.)Очевидно, я поступил грубо и бестактно…