Жан Оторва с Малахова кургана
Шрифт:
— Но, генерал, знали бы вы, какую мистификацию он нам устроил! — ответил кебир.
— Быть может, не только вам одним! А вдруг Оторва сам стал жертвой жестокой мистификации?
— Но, генерал, его рассказ — сплошной бред… Несчастный, видимо, не думал, что мы пойдем туда… и потребуем реальных доказательств.
— Вы уверены в этом?
— Да, генерал! И я до конца жизни буду корить себя за наивность, которую проявил, когда мы собственными глазами убедились в том, что вся эта история — чистый фарс! Меня до сих пор бросает в краску!
— То-то и оно… Вы испытали разочарование… гнев… в вас заговорило уязвленное самолюбие… Все это как раз и мешает трезво смотреть на вещи!
— О, генерал, мы имеем дело с такими ловкими комедиантами…
— Да, я знаю. Поэтому и нельзя сразу выносить окончательный приговор. Итак, подождем еще!
И ожидание продолжалось — впрочем, тщетное.
…Тем временем началась зима, очень суровая, усугубившая трудности и опасности, связанные с осадой Севастополя.
Ветер и дождь, холод и грязь сперва чередовались, потом смешались. Четыре бедствия сразу! Сколько терпения, сколько выносливости требовалось бедным солдатам, сколько испытаний выпало на их долю! По обе стороны разделявшей их линии солдаты без устали переворачивали землю, копали и снизу и сверху, делали насыпи и сами зарывались поглубже, передвигались по траншеям и подкопам, убивали друг друга под открытым небом и устраивали бойню под землей, отвоевывая друг у друга несколько метров!
В промежутках между земляными работами, чтобы не потерять сноровку, противники стреляли из пушек, мортир, ружей. Траектории снарядов и пуль скрещивались без передышки над этой смертоносной полосой, которая с каждым днем сужалась.
И с обеих сторон гуляла смерть! Молодые, сильные люди, храбрецы, цвет двух наций, падали на поле боя или умирали в переполненных лазаретах.
Снаряды, пули, раны, болезни — обе армии буквально таяли. Непрерывное прибытие подкреплений едва восполняло жестокие потери воюющих сторон. Ожесточение возрастало, если только это было возможно. Противники бились не на жизнь, а на смерть, с переменным успехом. И положение войск не менялось, ибо чем яростнее была атака, тем более неистово оказывалось сопротивление.
Все уже понимали, что война будет длительной и кровопролитной. Даже оптимисты, решительные сторонники штурма, склонялись к тактике выжидания.
И войска с угрюмой решимостью, под ветром, дождем и снегом, ждали лучших времен, которые никак не наставали.
Об Оторве не приходило никаких вестей или, точнее, ничего достоверного.
О, это не значило, что его забыли. Никогда, даже во времена своей славы, он не вызывал столько разговоров.
Хотя Жан исчез три недели назад, имя его оставалось у всех на устах. Он становился легендой. Началось это через неделю после его исчезновения.
Ночью, при свете звезд, у подножия Рудольфовой горы, двое часовых передового поста заметили зуава. Он шел совершенно бесшумно, словно скользил над землей… его можно было принять за тень, за ним бежала собака. Человек и собака показались на мгновение и тут же исчезли.
В двадцати шагах от часовых, скорчившихся в своем укрытии, призрак крикнул странным голосом, похожим на жалобный стон, который пронял их до печенок:
— Тревога!.. Русские!..
И верно! Глубокой ночью неприятельский батальон ползком придвинулся к нашим позициям, намереваясь задушить часовых, захватить траншею, заклепать пушки, разрушить укрепления.
Предупрежденные призраком, часовые выстрелили наугад и отбежали к своим, крича:
— К оружию!
Атаку отбили.
Спустя три дня на участке Третьей батареи посты услышали дважды повторенный крик:
— Берегись, канониры!.. Берегись!
Один капрал высунул голову в амбразуру и увидел при свете сигнальной ракеты исполинский силуэт человека, а рядом — чудовищной величины зверя.
Тень напоминала зуава, а зверь — собаку, но контуры были расплывчатые и устрашающих размеров!
Капрал едва успел их рассмотреть. Они мелькнули, как зарница, и, подняв тревогу, исчезли в темноте. Через минуту все орудия Мачтового бастиона дали залп картечью, пытаясь отвлечь внимание от очередной вылазки русских. Однако за эту минуту посты подняли в траншее тревогу. Нападавших встретил неожиданный отпор, они отступили под огнем и в конце концов обратились в беспорядочное бегство.
Прошло несколько ночей, и опять — тревога, на этот раз у новых траншей, которые французские саперы усиленно тянули по направлению к Карантину. Саперы копали в полной тишине, и вдруг прямо перед ними раздался выстрел из карабина и знакомый крик:
— Саперы, берегись!.. Русские!
Саперы побросали лопаты и кирки, схватились за ружья и в мгновение ока превратились в бойцов. И здесь атака русских была доблестно отбита. Эффект внезапности не сработал, саперы снова взялись за лопаты, французская кровь не пролилась.
Таким образом, накопилось уже много подтверждений какого-то благожелательного вмешательства. Оно давало о себе знать вопреки всяким правилам и приказам — таинственное, анонимное и, пожалуй, даже сверхъестественное.
Но кто же этот заступник, этот неутомимый наблюдатель, чьи ночи проходили меж двух огней… этот друг, терпеливый и преданный, который на каждом шагу бросал вызов смерти и неустанно оберегал французскую армию?
— Это чертовски похоже на Оторву, — говорили часовые с передового поста, рассказывая о приключении. — Это был Оторва или его тень!
— Да, это был Оторва, — пришел к заключению и артиллерийский капрал. — Но он был ростом метра в три!.. Если бы я верил в привидения… клянусь честью, я сказал бы, что Оторва превратился в призрак!
Тут и саперы вспомнили и уточнили то, что они видели. Да, в самом деле, при вспышке выстрела они видели зуава, зуава и собаку. И тотчас, словно поддавшись внушению, все узнали… Оторву!
Отныне подобные истории, правдивые, но странные, множились и передавались из уст в уста. Вскоре они составили целую легенду вокруг нашего героя.
Он стал зуавом-призраком, являвшимся каждую ночь. Он бродил перед французскими линиями, как добрый гений и покровитель. Он возникал то там, то здесь, свободный, неуязвимый, и подавал голос, лишь когда надо было поднять тревогу.