Жатва дьявола
Шрифт:
На дороге они обогнали неторопливо шагавших пешеходов: Люсьенна, Альсид и двое их сыновей уже давно ушли, должно быть, вернулись домой, к своим работам. Провожавшие кланялись Женетам, и в зеркальце Альбер видел, что они наклонялись друг к другу и переговаривались шепотом, как будто боялись, что их услышат из проехавшей машины; Альбер догадывался, что эти люди говорят о нем, а в выражении их лиц и жестах он читал что-то вроде жалости к нему, не имеющей, однако, никакого отношения к смерти Адель, и это непонятное сострадание раздражало его.
На дворе «Белого бугра» никого
Жильберта пошла переодеться, потом занялась домашними делами в большой комнате. Альбер повесил костюм в шкаф и, надев старую одежонку, побрел куда глаза глядят в глубокой растерянности: вот умерла Адель и что-то ушло из «Белого бугра», ушло и уже не вернется, что-то кончилось с ее смертью. Чем дальше, тем сильнее Альбер чувствовал эту пустоту и ясно понимал, какой опорой была для него сестра; теперь вот исчезло самое важное колесико. Разве Жильберта заменит умершую!
Время было осеннее, дни стали короткие, вечерами все сходились в большой комнате. Работникам и в день похорон подали ужин как обычно, а затем они разошлись — кто ночевал в хлеву или в конюшне, а кто у себя дома; Альбер и Жильберта опять остались одни, их ждал бесконечный вечер.
Альбер достал из буфета настойку и налил себе большой стакан.
— Ведь тебе вредно, — сказала Жильберта.
Она всегда так говорила, когда он пил спиртное, и Альбер так привык к этим сетованиям, что уже не обращал на них никакого внимания.
— Мне надо встряхнуться, — ответил он.
Жильберта промолчала, — ведь явно было, что он прав.
Он сидел напротив нее, навалившись на стол обоими локтями и спрятав лицо в ладони. От настойки ему стало тепло, и это было приятно, а то он совсем замерз, закоченел — целый день у него все внутри леденело.
— А Фернан так и не приехал, — заметила Жильберта…
— Да, пожалуй, и лучше, что не приехал, — ответил он. — Но в тот вечер, как умерла Адель, я послал ему письмо по почте, на последний его адрес… Может, он там уже и не живет.
— Ну, значит, мы и не могли его известить.
— Понятно. И без него похоронили ее честь по чести.
— А все-таки ведь он ей муж, — сказала Жильберта, полагая, что бог, которому она поклонялась, навек соединяет в браке людей.
— Ну, какой там муж! — сказал Альбер.
— По законам церкви, он был и остался ее мужем.
Альбер только пожал плечами, ему не хотелось спорить.
— Смерть-то какая скоропостижная! — сказала Жильберта. — Что ни говори, а поневоле задумаешься.
— О чем? — спросил Альбер.
— О будущем… о царстве небесном.
— Да брось ты эти небеса, — отозвался Альбер. — В землю Адель закопали, там теперь и лежит она.
Жильберта возмущенно вскинула голову.
— Подумай, что ты говоришь! Неужели уж нисколько в бога
— Детей у меня нет, — оборвал ее Альбер. — Что же нас ждет-то?
— Ты и сам хорошо знаешь.
— Рай? Да?
— Нет, — тебе в аду гореть.
Альбер засмеялся. Да он и так, можно сказать, жил в аду, — работал, работал, надрывался, а для чего? Хотелось хорошую ферму иметь? Вот и добился. А теперь что? Живи один в этой самой ферме, гляди на женщину, которую он никогда не любил, живи без всякой опоры: Адель, хоть и суровая была, хоть и одергивала его иной раз, но, в общем-то, понимала его во всем, почти во всем, и была согласна с ним. Адель столько сделала, — почти что она одна все и сделала, чтоб им богато жить, и нет ее теперь! Как же ее не хватает брату!
Жильберта подошла к нему и заставила поставить на стол стакан с настойкой, который он уже поднес к губам.
— Альбер! Теперь тебе надо бы…
— Что «надо бы»?
— Подумать над тем, что я сказала… Подумать о жизни вечной…
— К счастью, она не вечная, жизнь наша! — сказал он, оттолкнув Жильберту.
— Альбер! — опять заговорила она. — Пожалеешь ты о своих словах, раскаешься, да уж поздно будет.
— А ты как?
— Я стараюсь господу угодить.
— Каким манером? В церковь бегаешь? Молебны служишь?
На этот раз она только пожала плечами.
— Господь повелел добрыми делами служить ему, помогать страждущим и неимущим…
— Вот оно что! Пускай они не хнычут, а выкручиваются, как другие, и деньги зарабатывают.
— Обездоленные… — начала Жильберта.
— Наследства, значит, не получили? А много моему отцу дед оставил? Клочок земли. Едва можно было на нем прокормиться, а ведь трубили по четырнадцати часов в день. Все работали — и отец, и мать, и мы, ребята, с малых лет работали. Моей сестре Фанни не нашлось места на ферме, и она ушла в город, поступила в лавку. Потом сама лавочку открыла.
— Верно, ей так понравилось. Она отрезанный ломоть. Даже на похороны не приехала.
— Она ведь далеко живет, в Париже. У них там свои дела. Да теперь уж она старая стала.
— Что ж что старая? Могла бы все-таки приехать… Не кто-нибудь, а сестра родная померла…
— Фанни нам тоже наследства не оставит: у нее дочь есть. Чудная девка, в театрах играет! Да ведь из твоей родни, Жильберта, тоже никто не приехал.
— Ты же знаешь, у меня только дальняя родня. Да мы и не всех оповестили, а только тех, кто знал Адель… Иначе пришлось бы поминки устраивать… Шум, гам. А когда у людей горе…
Горе? Да разве можно назвать горем то, что чувствовал Альбер? Это было что-то иное, страшнее, глубже, что-то, пришедшее из прошлого, всегда, неведомо для него, жившее в душе. Пока Адель была жива, он не отдавал себе в этом отчета, а вот теперь, как умерла!..
Альбер отпил большой глоток, поперхнулся и закашлялся…
— Ну вот, я же тебе говорила! — заметила Жильберта. — Послушай, Альбер, ты бы поменьше пил. Да сходил бы к священнику побеседовать.
— Нет, — ответил Альбер. — Нечего мне с ним беседовать!