Желание и чернокожий массажист. Пьесы и рассказы
Шрифт:
(Казанова сначала выглядывает из «рабочего» окна ночлежки, затем появляется из грубой двери, измученный, небритый, в помятом костюме, но, как и прежде, несломленный. На миг он закрывает глаза, а потом выходит на яркий утренний свет.
Маргарита не в силах смотреть на него — она отворачивается с видом, который без преувеличения можно назвать мученическим. Но в то же самое время она протягивает ему руку, как бы прося защиты. После некоторого колебания он идет к ней, размеренно стуча тростью по мостовой и поглядывая на публику с кислой улыбкой: можно предположить, что он еще не свыкся с положением «бывшего» — а Казанова теперь таковым и является. Он подходит к ней, и она
Дон Кихот рыцарским жестом поднимает щит, громко и хрипло кричит со ступенек.)
Дон Кихот. Фиалки пробились сквозь стену скал!
(Вместе с Килроем выходит через арку.)
Г у т м э н (публике). Что ж, главное уже сказано, а значит… (за кулисы) занавес можно опускать! (С грацией толстяка отвешивает поклон.)
КОНЕЦ
РАССКАЗЫ
Что-то из толстого [80]
Я страшно устал и чувствовал себя разбитым; а это место походило на тихую норку, где можно было спрятаться от мира, когда он чуть ли не весь восстал против тебя. В довершение всего, Бродский захотел отправить своего сына в колледж; так что были причины, почему я стал работать продавцом в этом книжном магазине. В то утро, когда нашлась работа, я, как в прострации, несколько часов бродил по улицам. И вдруг в витрине магазина мое внимание привлекло аккуратно, печатными буквами написанное объявление: «ТРЕБУЕТСЯ ПРОДАВЕЦ». Я вошел и в глубине увидел хозяина, сухопарого еврея, — он сидел за огромным столом, заваленном книгами. Хозяин изучающе осмотрел меня. Трудно сказать, что побудило его взять к себе человека с помятым лицом и дряблым телом; от постоянной бессонницы едва ли можно было иметь менее располагающую внешность. Вероятно, нечто во мне дало ему понять, что я буду работать на совесть и преданно, если он предоставит мне свой магазинчик в качестве тихого, укромного убежища.
80
Tennessee Williams. Something by Tolstoi, 1931.
Так или иначе, а я нашел работу — в значительной мере то, что хотел. Жизнь моя была скучной, но скуку компенсировала (если вообще нужна была эта компенсация) благоприятная возможность, которую я получил: стал свидетелем драмы, не менее глубокой, по моему убеждению, чем те, о которых написано во всех этих тысячах томов, переполнявших пыльные полки книжного магазина.
В то время сыну Бродского исполнилось восемнадцать. Это был духовно одаренный, рассудительный молодой еврей, сын выходцев из России, стройный, смуглый, с тонкими, красивыми чертами лица. Мне так и не удалось узнать его близко. Да, собственно, это и никому не удавалось: он был осторожный, как маленький дикий зверек, — подойти к такому на какое-то доступное для общения расстояние совершенно невозможно. Этот рассказ — о нем, его отец умер через два месяца после того, как нанял меня на работу.
Юный Бродский был безумно влюблен в шиксу — нееврейскую девушку, — вот почему старый мистер Бродский хотел его срочно отправить в колледж. Как и большинство евреев своего поколения, он отчаянно противился тому, чтобы сын женился на шиксе; ему казалось, что, если хоть на минуту оставить их вдвоем, они тут же поженятся. Но юноша проводил с ней все свое время — ни с кем другим увидеть его было невозможно. Они вместе выросли, в детстве вместе играли у одной пожарной лестницы и, можно сказать, вросли друг в друга.
И все же они были очень разные. Существовали, конечно, естественные расовые различия — галльская кровь отличается от еврейской; разница — почти как между солнцем и луной. Более того, их темпераменты были противоположны. Он, как я уже сказал, — робкий, одухотворенный созерцатель; она — девочка-сорванец, полная животных инстинктов, энергии и жизни.
Но несмотря на это, с самого детства они чрезвычайно сильно любили друг друга. Он, по-моему, друзей никогда не имел; ею же в семье не слишком занимались.
Когда я впервые ее увидел, она была очаровательна — прекрасная фигура, исключительно соответствовавшая ее характеру, излучала яркий свет и теплоту. Но еще прекраснее был ее голос. Часто по вечерам она пела ему так прелестно, что не заслушаться было нельзя, — чем бы я в это время ни занимался, о чем бы ни думал.
Вскоре после того, как я заменил юного Бродского в магазине и юношу отправили в колледж, старик заболел. Миссис Бродская срочно послала за сыном, но прежде чем ему удалось вернуться, в комнатах над магазином уже загорелись траурные свечи в канделябрах и хор запел заупокойные песни. После похорон юноша в колледж возвратиться отказался — у миссис Бродской воля была не столь сильной, как у ее мужа, — и меньше чем через месяц он и его подруга поженились и стали жить в комнатах наверху. Тогда и началась та драма, свидетелем которой в течение пятнадцати лет мне пришлось быть.
Конфликт их темпераментов проявился сразу же и стал столь же очевидным, как и их взаимная привязанность. У нее никогда ничего не было, и, вероятно, все свое детство она нуждалась в более или менее нормальной еде и одежде. Можно было подумать, что она должна быть полностью удовлетворена положением жены хозяина весьма процветающего книжного магазина. Но она была необыкновенно энергичным человеком, и ее амбициям не было конца: она желала куда больше, гораздо больше того, что мог ей дать книжный магазин, к тому же скромный по размерам. Стала требовать, чтобы муж его продал и начал заниматься более прибыльным делом. А не книгами! Она не понимала, что это было невозможно. Столько лет его знала, но так и не узрела, что у такого мечтательного человека, как ее супруг, способностей хватит только, чтобы продавать книги! Однако сам он осознавал это достаточно четко. Изменений он боялся, как черт ладана. И страстно любил свое по-сумеречному тихое убежище — этот маленький магазинчик, — любил его так же, как я. Вот почему мы, хотя и не стали приятелями, почувствовали друг к другу сильную симпатию. И ему, и мне были одинаково противны шумные улицы, которые находились за дверью магазина.
Она его буквально изводила, не давала покоя, пустила всю свою неуемную энергию на борьбу с ним. Но юноша унаследовал от своей расы достаточно сил, чтобы оказать ей сопротивление. И вот что произошло примерно год спустя. Она где-то встретила импрессарио варьете, которому понравился ее очаровательный голос и который посулил ей большие возможности в театральном бизнесе. Думаю, он посулил ей и многое другое; по крайней мере, она была так сильно заворожена блестящими перспективами, что решила бросить мужа.
По-моему, я еще, как следует, не рассказал о том, сколь сильно юный Бродский любил жену. Это было куда больше, чем традиционно чрезвычайно сильная любовь еврея к жене. Любовь к ней составляла весь смысл его жизни. В такой любви таится великая опасность: ведь когда ее теряешь, теряешь и жизнь, она разваливается на кусочки. И когда его жена сбежала с артистами, с юным Бродским так и случилось.
Опишу вам их расставание.
Однажды утром, как я полагаю, после разговора с импрессарио, она стремительно вошла в магазин и набросилась на мужа — он распаковывал новую партию книг. Говорила злым, истерическим тоном, одной рукой держалась за горло — будто ее кто-то душил. По тому, как она с ним разговаривала, можно было понять, что происходит отчаянная ссора. Но это было как гром среди ясного неба — до того на небосводе плавало лишь несколько тучек.