Желания боги услышали гибельные...
Шрифт:
Чертовщина. Просто чертовщина.
Но, может быть, это просто фата-моргана, пустое видение, что растает утром как сон? Он проснётся — и окажется, что всё это просто примерещилось ему в свете мутных лилейных фонарей тёмного портала старой галереи? Просто примерещилось…
Дома Винченцо присел у стола, размышляя, и тут услышал нежный голос девушки, спросившей, будет ли он чай? Джованна вносила в зал чайник. Джустиниани бросил на неё быстрый взгляд и кивнул. Вечер был прохладный, он действительно хотел чаю. Она открыла лакированный ящик, положила в фарфоровый чайник немного душистой заварки и приготовила две чашки. Её движения были трепетны и несколько нерешительны, как у человека, чья душа занята другим. Белые руки порхали
Они молчали. Джованна, заварив чай, откинулась на подушку дивана. В Джустиниани смешались звуки, тени, ощущения: в ушах то проступало мерное тиканье часов, то потрескивание дров в камине, то стук ветки старой яблони в оконный переплёт. В душе проносились какие-то смутные, зыбкие, неясные воспоминания. Подобное бывает, когда от множества цветов, где каждый утратил себя в смешении благоуханий, возникает одно общее дыхание, в котором отдельные ароматы неразличимы. Медленно проступило возбуждение, точнее, неопределённое беспокойство, оно мало-помалу разрасталось и переполняло сердце нежностью и горечью. Тёмные предчувствия, скрытая тревога, тайные сожаления, подавленные порывы, заглушенные страдания, мучительные сны, неутолённые желания, которые он усилием воли всегда подавлял, теперь проступили, начали смешиваться и бурлить.
Джованна сидела молча, почти не шевелясь. Взгляд, которым Винченцо окинул её в галерее, был неожиданным, но давно желанным. Неужели Господь услышал её мольбы? Джустиниани был сегодня не похож на себя, смотрел вовсе не насмешливо, а странно задумчиво и серьёзно. Джованна приметила что-то новое и в его молчании, но виски её после недавней болезни сильно ныли, и она тихо ушла к себе, пожелав ему спокойной ночи.
Джустиниани молча кивнул.
Он смотрел, как она поднималась по лестнице, и в глубине его памяти проснулось смутное нечто, принимавшее форму, следуя ритму её шагов, — как из музыкальных созвучий возникает образ. Винченцо не удалось вспомнить яснее, но, когда она в последний раз повернулась, он почувствовал, что её профиль, несомненно, соответствовал этому образу. Это была таинственная игра неизвестной ему памяти.
Несомненно, он видел это когда-то, — пусть даже в мечтах или снах.
Глава 6. Мёд по венам
Цветы показались на земле; время пения настало, смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние. Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! покажи мне лице твоё, дай мне услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лице твоё приятно. — Песнь Песней 2.11.
Волнение крови и путаница в мыслях на ложе были побеждены рассудком. Печальная привычка к анализу мешала Джустиниани забыться и простосердечно отдаться первой невыразимой сладости нарождающейся любви. Винченцо понимал, что первоначальное чувство минует быстро — проснётся влечение, он возжелает девицу. Дальше… Только суккубов ему и не хватало! Это безумие, останови его, раздави его, пока не поздно, приказал он себе, но неожиданно обомлел.
Слепец Альдобрандини и донна Леркари дважды повторили ему неприятную для его самолюбия мысль о том, что его успех у женщин — следствие дьявольских дарований. Но ведь Джованне он не нравится! Он был нелюбим ею и, стало быть… стало быть, всё вздор! Он может нравиться и не нравиться — и это произвол свободы чувств.
Однако воспоминание о первых словах, сказанных ему Джованной, подлинно когда-то рассмешивших его, теперь, как яд отсроченного действия, проникло в него и расстроило. Он был нелюбим. Джустиниани вздохнул и до боли закусил губу. Но и это было не самым страшным.
Любовь — это было то, что вкрадывалось в него, пронзало насквозь. Все, случившееся с ним до сих пор, что скрывать, беспокоило и будоражило, но всё же оставалось извне души, снаружи, не проникало в него. Может быть, именно благодаря этому он и выдерживал нечеловеческое напряжение последних дней. Теперь он становился уязвим, ибо ничто так уязвляет, как боль сердца и безответное чувство, ослабляющее и обессиливающее.
Но и это он мог перенести. Распад любви был ведом Винченцо и не пугал. Однако старуха Леркари, чёртова ведьма, вполне определённо предостерегла его от той внешней незащищённости, порождаемой угрозой любимому нами. Если подлецы, вроде Нардолини или Пинелло-Лючиани, поймут, что Джованна дорога ему — страшно представить, что они могут вытворить с ней. Пойми они всё — она будет их заложником в этой кровавой и дьявольской игре.
А раз так — нужно немедля выкинуть всё из сердца, выжечь калёным железом, преодолеть и забыть. Ничего не было, всё померещилось, всё — пустой фантом. Господи, помоги, внемли воплю моему, утверди меня на путях твоих, да не колеблются стопы мои. В тени крыл твоих укрой меня от лица нечестивых, нападающих на меня, — от врагов души моей сделай неуязвимой душу мою, да не войдёт в неё искушение блудное и греховное, помоги мне, ибо я изнемогаю…
В конце концов, далеко за полночь сон, зыбкий, как дождевые разводы на стекле, смежил его отяжелевшие веки. Джустиниани спал, но его взбудораженный мозг рождал фантомы, ему снилось, что Джованна похищена, украден и ларец, Винченцо видел себя в липких путах, легко рвал их, но его плечи тут же стягивали новые оковы. При этом сон его был неглубок, он слышал возню кота в комнате, бой часов в столовой, писк залетевшего в спальню комара, чувствовал, как нагрелась подушка под его щекой, и понимал, что почти не спит. Но перед рассветом — подлинно провалился в пустоту, не помнил себя, но сон настиг его и там, во мраке вдруг просветлело, душа его наполнилась елеем, казалось, по венам струится не кровь, а мёд, вкус мёда был и на губах. «Пришёл я в сад мой, набрал мирры с ароматами, ел соты с мёдом моим, пил вино моё с молоком моим. Положи меня, как печать, на сердце твоё, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют её… Нарцисс Саронский, лилия долин! От благовония мастей твоих имя твоё — как разлитое миро… Джованелла, Джанна, Нанна, Нинучча, Нинни…»
Винченцо проснулся внезапно — с новым странным пониманием, ещё не осмысленным, но прояснившимся. Ему казалось, туман таял и рассеивался, в голове мелькали, как фрагменты сна, воспоминания былого. «Я хотела извиниться перед вами. Я обидела вас, я не должна была говорить, что не хочу за вас замуж…» Она подумала, что задела его, чувствовала себя виноватой… Письмо Марии Убальдини. Джованна тогда резко отозвалась о ней, и выскочила из столовой, вызывающе хлопнув дверью. Хлопала она дверью и тогда, когда замечала его насмешки и несерьёзное отношение к ней, мрачнела, когда с ним кокетничали её подруги, волновалась по поводу его дуэли с Убальдини, резко и по-юношески бестактно интересовалась его чувствами к Глории Монтекорато, бесилась, когда он читал ей нотации и свысока поучал… Глупец. Понимание открылось ему, как разъехавшийся театральный занавес обнажает глубь сцены. Слепец. Она влюблена в тебя.
Но осознание, что он любим, не обрадовало Винченцо, а мгновенно вернуло его к исходному постулату. Значит, Альдобрандини был прав. Но почему, Господи?
Джустиниани поднялся с кровати и позвонил Луиджи. Побрившись и одевшись, отпустил слугу и снова вошёл в гардеробную. Старое венецианское зеркало отразило его в полный рост. Винченцо долго разглядывал себя. Пожал плечами. Ни хромоты, ни уродства, ни косоглазия, ни падучей. Рост шесть футов, лицо… ничего, никто не пугается. Видел он рожи и похуже. Ну почему, почему его нельзя полюбить без дьявольских чар?