Железные Лавры
Шрифт:
Злую, свёрнутую в тугой жгут силу, вместо бескрайних грёз, принес с собой ярл Амлет. Втроем со своим малым войском он порубил все войско узурпатора, порубил и его самого, после чего вздохнул и умер от ран, так и не узнав, что сын его не утонул, а был вынесен приливной волной в устье реки неизвестного имени.
Вот тут пролегает в судьбе ярла Рёрика глубокая межа-шрам между баснословным и известным всему миру вымыслом и смиренной правдой.
В висах поётся, будто после морского отлива обнаружила младенца медведица, искавшая на берегу брошенных морем рыб и другую вкусную, не поспевшую за обратной волной живность. Младенецприглянулся сердцу зверя, а не его утробе. Она утащила
Многое не сходилось. Не понятно было, кто же обучил отрока боевой силе, кто выковал ему меч и позолотил его рукоятку, кто одарил кинжалом и сказал, где его держать. Ярл поведал нам, что помнит три брадатых, но все же различимых по степени седины головы и три крепких, но тоже разных по виду руки. Позже мы с бардом вдвоем рассудили, что знаем теперь тайну ярла, кою более не знает никто. Предположили мы, что не из любви, а для дела растили неизвестные люди грозного младенца, узрев в нем точное подобие ярла Амлета. И память о себе тем точным, особым ударом по темени отсекли, чтобы не знал толком своей истинной истории юный ярл Рёрик. Что это были за люди, теперь не узнать, а только по всему выходило: поставили они Рёрика на ноги и направили лицом на принадлежавшие ему по наследству земли, рассказав ему об отце.
На тех землях, тем временем, уже сидел новый незаконный хозяин – сын дядьки ярла Амлета, то есть теперь – дядька самого наследника. Сей узурпатор, однако, оказался очень умным. Вышел на свои межи встречать племянника один и без оружия, с разведенными для объятий руками и богатыми дарами в повозке за спиной. Он живо убедил юного ярла Рёрика, что его судьба не на земле сидеть, а вершить подвиги и искать корону потяжелее и подороже.
Простодушный и беспамятный ярл принял дары, повернулся к мудрому дядьке лопатками, не боясь удара, и пошел на баснословные подвиги, видно, безнадежно огорчив своих тайных воспитателей-северян.
И первым подвигом, как известно по песням-висам, было поражение огромного огненного змея, державшего в страхе целый город. Только тот змей на поверку оказался шайкой разбойников, любивших в сумерках изображать из себя змея и пугать народ. Они сшили из шкур длинную большую кишку с дырками для ног. Выстроившись гуськом, они надевали эту шкуру разом на всю компанию и ходили, как пьяные, а таковыми и были. Получался страшный извивающийся змей с факелом, торчавшим из пасти. Ярл Рёрик, хотя еще и пятнадцати лет ему не было, не устрашившись, настиг змея и порубил его всего, как колбасу к столу великана. Только шайкой оказалась компания детишек богатых горожан – они и шалили. Пришлось юному ярлу уносить ноги, не рубить же весь город в самом начале жизни.
История барда Турвара Си Неуса оказалась и того короче, зато – шире, поскольку он стал ее рассказывать широко разведя руки и тем показав, что уже успел обойти к своим годам всю варварскую ойкумену.
С первых же его слов удостоверился я, что и вправду совсем неспроста собрала нас судьба, раз уж сошлись на земле трое смертных, не видевших своих матерей дольше первых мгновений по рождении на свет Божий, но хранивших в сердце, а не в сухой памяти жемчужину любви к своим неведомым матерям.
Турвар Си Неус был сыном жреца и певца – видимо, фракийского галата, судя по описанию бардом природы, окружавшей его в первые годы жизни. Некогда отец Турвара стал безнадёжно глохнуть, что для лесного кифареда – последняя беда. Но он не пал духом и не проклял судьбу, а измыслил удивительное средство спасения – решил родить сына, можно выразиться, с неслыханным слухом и тонкими пальцами, способными передавать звуки. Он долго искал подходящую девушку и нашел – она падала без чувств, едва он подносил пальцы к струнам своей арфы, и различала тона наперед – еще за мгновение до того, как рождался звук. Она и понесла от лесного певца. Но тот очень опасался, что грядущий сын прельстится звуком материнского голоса, а не арфы. Потому тотчас после рождения отнял сына от пуповины и самой матери, поклонился ей коротко и канул в леса. Турвар Си Неус только и запомнил низкий и глухой тон пуповины перед тем, как она была отрезана, и вздох матери, подобный схождению дождя на древесные кроны.
Певец Тур растил младенца Турвара на козьем молоке, сопровождая всякое кормление перебором струн.
Сам же Турвар Си Неус признался, что учился пению не у отца и его арфы, а у летучих мышей и змей, ибо слышал звуки, неведомые человечьему уху. Пение птиц, даже самых нежных жаворонков, соловьев и пеночек всегда казалось ему слишком громким, кричащим, грубым. Так и рос он при отце, его ушами: и правда, стоило Турвару приложить свои пальцы к запястной жиле на руке отца, державшей арфу, как тот начинал слышать звуки струн, а заодно и свой голос. И все чужие речи мог точно также передавать Турвар своему отцу, положив пальцы на кровяные жилы и повторяя как можно более тихим, почти неслышным голосом чужие слова. Так и рос.
А потом отец Турвара, Тур Си Неус, стал умирать и передал сыну свою арфу по наследству. А в последних словах завещал ему искать покровителя повыше, ибо скитания Тур Си Неус любил, а к старости разлюбил и захотел тепла и ленивого почета при большом, не гаснущем очаге, но никакому властителю глухой певец не нужен.
Моя история выходила самой мелкой и сыпучей. В ней представлялся сам себе на портовом рынке торговцем дешевым и мелким бисером, усеявшим весь прилавок. Рядом же стояли два выдающейся внешности иноземца, у каждого из коих на широкой грубой доске лежали всего две-три жемчужины – столь диковинных, что глаз не оторвать и цены не найти. Но хоть не примечал я в своей судьбе никаких чудес, бард Турвар Си Неус глядел мне в рот со всё большим изумлением. Ярл же дремал.
Так и оборвал невольно свой рассказ на месте встречи с ярлом Рёриком на берегу Тибра, когда янтарные глаза барда стали словно плавиться и растекаться в стороны.
Те большие капли мёда-янтаря тотчас собрались вновь, застыли и блеснули.
– Силён твой Бог, жрец! – изрек бард уважительно. – Вижу без забвенья!
Настал мой черед изумиться.
– Сила моего Бога невидима. Несёт меня сила моего Бога, но и впрямь не вижу куда, - таково было мое честное признанье.
– А я в сей час вижу так же ясно, как тебя самого, именно то, зачем я здесь, и то, зачем здесь славный ярл Рёрик, - в неком восхищении проговорил бард.
– А вот зачем здесь ты, жрец своего Бога, не вижу, как слепец в лесу – горную вершину, что за лесом. – И бард махнул в сторону незримой, но чаемой вершины.
– В том и есть сила твоего Бога.
В стороне и над нами, за пределами крипты, послышались гулкие шаги, будто великаны стали спускаться с той скрытой от глаз горной вершины. Тогда ярл неохотно приоткрыл глаза, словно хотел-таки доглядеть вершину, а заодно и тех, кто сходил с нее по наши души.
– Что же мне сказать графу? – робко поспешил вопросить многоумного барда, а заодно и себя самого, уже зная без прорицаний, по ком грядут сверху те грозные шаги.
– Разве тебе, жрец, не скажет твой Бог, что говорить и что делать, когда потребуется веское слово? – зримо расстроился бард.