Железные Лавры
Шрифт:
Вспоминал я недавнюю ночь, надстроенную всего несколькими новыми днями, когда граф наблюдал огненное погребение двух северян на рукотворном озере. Провидел ли он, подозревал ли свой близкий конец? Без сомнения, допускал, ибо запомнилась мне его грустная улыбка, или же я ее, ту улыбку, сам придумал в угоду памяти. И что теперь могла чувствовать душа графа Ротари? Вдруг она уже светло радовалась своему открытию – тому, что все шло по ясному плану спасения его души, а не королевства – и плевать на него!
– что все события последних земных дней шли необходимо темной, но крепкой подкладкой яркой парчи, что «игольные уши» пройдены таким способом, каким воображение никак не могло угодить гордыне?
Конь
Истинным хозяином замка в последующие пять дней был кто угодно, только не ярл Рёрик Сивоглазый – какие-то суетливые франки, по виду писцы и экономы, кроме них – непраздные, но беспрерывно хмельные воины, присматривавшие не столько за замком, сколько за его окрестностями – то с высоты стен, то в коротких набегах на ближайшие селения. Наконец, и вороны, в большом числе слетевшиеся на запах крови, все никак не выветривавшийся из мертвых камней. Время не то, чтобы остановилось, но как бы превратилось из реки в проточное озерцо, выход из коего не был виден.
Ярл иногда покидал свою просторную нору, окидывал взглядом ближнее бытие, не находил в нем смысла и отправлялся обратно с тем же сумрачным видом, с каким выходил. Мы с бардом решили к нему не приближаться вплоть до новых целенаправленных событий. Говоря коротко, столь мрачным в думах мне не приходилось видеть ярла даже в те мгновения, когда он обнаружил свое войско по-спартански павшим в полном числе на берегу Тибра.
Бард на удивление скоро потерял смысл в пьянстве – видно, обстановка тоже стала его смущать своей порочной безопасностью и круговращением: пьянство же применялось для ясного движения песни и судьбы. Бард нашел на башне замка место – выше некуда. Там он разогнал ворон и стал проветриваться в порывах с запада, а иногда трогать струны своей арфы, и ветер порой приносил сверху серебристые звуки, останавливавшие ненадолго нижнюю суету. Все на ходу цепенели, задирали головы и с растерянными ухмылками смотрели не на башню, а в пустое, бледно прояснившееся небо, словно грешников окликали с безнадежной грустью их ангелы-хранители.
Как-то на третий день услышал я с небес свое имя и тоже задрал голову. Как же был похож бард Турвар Си Неус на большого остроглавого ворона, косящего глазом с башни на голодную суету внизу!
Поднялся к нему. Небо с рукотворной вершины казалось голубее, лучше протертым серыми волокнистыми тряпками, кои тянул над собой холодный западный ветер.
– Смотри! – Бард указал косо вниз, за пределы стен.
На сизой, каменистой земле еще темнели круги из-под снятых шатров, и чернели плоскими ямами кострища.
– Он испугался нас. Карл. Он не понял, что и как произошло, - изрек одновременно и с гордостью, и с досадой бард. – Мы все перестарались. Ты знаешь, Йохан, зачем он посылает нас к твоей царице?
– Верно, тебе отсюда стало виднее, Турвар, - уважил его.
– Проверить, в нас ли эта сила, на которой закипела тут вся эта каша, или мы в нее были втянуты всего на три дня и три ночи, - уверил он меня. – И я тоже ничего не понимаю. Карл не возьмет меня в певцы, даже если я вернусь к нему, а нашего великана тут же вновь отошлет прочь на невиданные подвиги. А что было бы, если бы мы пришли к нему поодиночке прямо в Рим, на коронование императором? Скажи свое слово.
– Ты снова заводишь про судьбу? – честно удивился я. – Тогда судьба послала бы тебя в обход владений графа, не так ли?
Бард уставился на струны арфы, как на дощечку с огамами, таинственными письменами своего лесного народа.
– И разве ты не успел порадоваться, что, может то статься, судьба шлет тебя стать певцом при императрице Нового Рима, имеющим больше прав на истинную корону Рима, нежели франк из чащоб? – попытался его хоть немного взбодрить.
– При женщине… - как бы про себя проговорил бард, будто речь шла об обмене редкой жемчужины на другую редкую, но не проверенную. – Ярл сумрачен, значит, и у него хватает ума разуметь, что Карл не отдаст ему свою дочь, каким бы могучим лососем он теперь ни прикинулся. Он спас Карла, когда спасти было невозможно – по этой-то причине Карл теперь опасается его, как случайно пролетевшую мимо Смерть, которую вовсе не стоит звать на службу. Может, он подозревает, что весь заговор затеял не граф, а ярл, чтобы в последний момент выставить себя невиданным факиром. А я ему, ярлу, подсказал, как это сделать. Скажи, а у твоей императрицы вправду нет какой-нибудь, хотя бы тайной дочки?
– Кто-кто, а я бы знал, - невольно похвалился своим покойным отцом.
Бард посмотрел мне прямо в глаза, и я увидел в них две в совершенстве параллельных и нескончаемых дороги.
– Вот меня и страшит то, - изрек он. – Нашего великана движет сонное видение. Он положит свой замутненный глаз на твою императрицу. А твоя императрица свободна от супружеских уз. Выходит, что сам Карл нашему ярлу во сне сват, а не наоборот. Вообрази, жрец, что ждет нас с тобой на твоей родине!
Ветер здесь, наверху, вдруг показался мне куда более холодным и стремительным, чем внизу, где он цеплялся за сплошные неровности земли. Бард держал свою арфу, я же обхватил в те мгновения суму со святым образом, повешенную через плечо, – нас обоих согревали наши сокровища.
– Ты полагаешь, что наши с тобой судьбы теперь тянутся за судьбой ярла, как повозка за ослом? – вопросил поначалу с усмешкой, но тотчас лишился ее, вспомнив, куда меня привели поиски святого образа.
– Вернее вниз, как за рыболовным грузилом, - словно подхватил с камней под ногами мою обронённую усмешку бард.
Сам я в те дни замок не покидал, помня о гостеприимном приеме на италийском берегу. В ногах тоже старался ни у кого не путаться и облюбовал себе самое знакомое и спокойное место – малый графский триклиний. Темное пятно графской крови на полу возбуждало во мне добрый молитвенный дух, причастность к судьбе спасенной души и нудило не оставлять ее молитвами. Что еще потребно было недоделанному монаху в чужом похмелье?
Ночью же возвращался в овчарню – самое, как казалось мне, надежное убежище от злого духа, дующего густым сквозняком похоти по всем заколкам замка. Обрел силу в те дни, наконец, устроить себе теплую баню в лохани, ибо был причислен к господам, власть имеющим.
Как раз на пятый день ярл Рёрик оправился от ран и меланхолии. Он вышел поутру из затвора в том же настроении, что и солнце из-за невысоких гор, и отправился к рукотворному озеру. Там он обнажился весь, как умел делать то с адамовым размахом, тотчас разогнал своей грозной наготою все живое вокруг до самого земного окоёма и, нырнув освежиться, пустил опасную волну во все стороны, даже до мельницы. Я успел заметить со стены, что он, битый стрелами, теперь еще и пятнист, как леопард из дворцового зверинца.
В тот же день, к полудню, явились все чины тайного посольства-сватовства – некий герцог Рориго [2](едва не тезка покойного графа!), с ним пара аббатов – и в придачу небольшой, но грозный отряд воинов-франков. Было чем ярлу теперь заняться, хоть и под начальством чужого герцога, а не спасенного короля. Герцог призвал меня, посмотрел, как на некую диковинную и временами шкодливую зверюшку, которую велено сберечь, потом велел показать святой образ. Герцог искоса и щурясь, как на сильный близкий огонь, посмотрел на него – и велел более никому не показывать и не открывать до самого Города.