Железные Лавры

Смирнов Сергей Анатольевич

– Рано, жрец, - твердо возразил ярл. – В силу вернусь – посвятишь, тогда я силу посвящу твоему Богу, отдам. А так, без силы, я твоему Богу не нужен – сейчас мне, как нищему подачку просить. Не по чести. Рано.

Господи, растерялся я тогда. Вновь не нашелся ответить веско на такой языческий подход к святому делу. Что это было? Лишь попущение Твое, Господи?

Тогда отступил. И вдруг вижу, бард уже стоит на четвереньках и манит меня к себе, едва оторвав от пола руку-подпорку.

– Принюхайся, жрец. Чем пахнет? – Соловым янтарем смотрел на меня певец, моргая не в лад.

Принюхался – ничего нового. Той же

крепкой смесью прелой соломы, старого дерьма и недобро трезвящей чувства остротою мочи возило кругом.

– Вот понюхай, - сунул мне бард в руки пук соломы.

Запах доброго растительного естества в том пучке оказался сильнее духа человеческих осадков.

– Ничего нового, - так и определил я.

Бард, досадливо кряхтя, стал подбирать солому и сено то здесь, то там и тыкать пучки себе в нос.

– Вот оно! – взбодрился он вновь. – Не камень же ты, чтобы такого чуда не чуять!

Уважил совершенно ползучего во хмелю барда: и правда – прелый, потемневший пучок отдавал дамасской розой! Невольно отшатнулся: неужто бард умеет нагонять химеры и без своей арфы, и без пения – одним непролазным хмелем! Знакомым показался мне тот аромат.

– Теперь мне поверишь, жрец, поверишь, что не вру.

Сначала он показал, что делать: помочь ему подняться и проводить до дверей – там он и хотел сообщить мне некую тайну, пахшую дамасской розой.

Оказалось делом нетрудным: я удивился легкости барда – он был как пушинка! Может, ему помогла держаться на ногах колдовская сила с другого плеча.

Мы вернулись в самое удобное для его полувертикального положения место – точно меж косяками.

Там, вновь стоя сам вовне, узнал я новую чудесную историю из жизни ярла Рёрика Сивоглазого – свежую, как только что сорванное яблоко греха, и, несомненно, достойную баснословной песни на грядущие века.

В разгар бойни, пока бард приподнимал большое и мёртвое тело дяди графа Ротари, чтобы извлечь из него свой боевой нож, сам смертельно раненый граф успел уползти в тайный проход в стене и закрыть наглухо за собою каменную дверь. Когда стрелы у лучников,сидевших в потайных ласточкиных гнездах, кончились и, они, видя, что пора уносить ноги, тем и занялись, король Карл и ярл стали пробивать дорогу к выходу, увлекая за собой аббата и оставшихся в живых телохранителей короля.

– Прикрой мою дочь! – велел король ярлу, если верить самому ярлу.

Тот вернулся, вытащил Ротруду из-под стола и, отмахиваясь мечом от всех смертей, метивших отовсюду, повлек ее следом за ее отцом. Но только по выходе из триклиния пропал в сумраке вместе с Ротрудой.

Карл заметил пропажу не сразу, а, когда поразился ей, призвал барда Турвара Си Неуса:

– Живо, ушлый, найди их!

Тотчас и получил бард в ладонь награду вперед – тот перстень с рубином.

Если уж я знал, где поутру искать ярла и барда, не любителей роскошных и опасных покоев, то уж бард и того вернее знал, где ночью искать ярла и спасенную им Ротруду. Ярл, по словам Турвара Си Неуса, в точности исполнил повеление короля: прикрыл королевскую дочь на сене – лучше некуда!

Певец признался, что сначала тягучие стоны и кипучие вскрики напугали его – уж не погибает ли ярл, до смерти битый и простреленный в спину, и не насилуют ли заодно дочь Карла злые лангобарды. Он, видящий в ночной тьме, как сова, заглянул в конюшню – и обмер, услышав первый вскрик. Стонала

якобы Ротруда, только готовясь и нагоняя страсть, а вскрикивать, как от невыносимой, но сладчайшей боли стала вместо Рерика, когда принялась выдергивать у него из спины лангобардские стрелы!

Слыхал я о сладострастном нраве Ротруды, однако совсем не сходились два видения, два бурных ночных сна, будто путешествия двух лунатиков по одним и тем же лестницам и карнизам. Ведь я видел принцессу на несколько шагов отставшей от отца, но вовсе не потерявшейся! Да и аромат дамасской розы вдруг провалился в моей памяти куда глубже минувшей ночи, и даже глубже предыдущей – в третью, то есть – в первую ночь! То был аромат с крыльца преисподней, приманка! Мог поклясться, что так пахла та арабская служанка или демон, что подливала мне вина, а потом засосала коварной топью.

– То была точно Ротруда? Ты видел ее лицо? Или только стоны слыхал?
– вопросил я барда.

И, когда его глаза обиженно раскосили, отвращаясь от меня каждый в свою сторону, я рассказал певцу, что видел ночью сам и что могли бы подтвердить две или три самых смелых овцы, любопытствовавших вместе со мною.

– Они оба в сене закопались, - честно признался бард, - а голоса дочки Карла я раньше не слышал, то признаю. А все бабы стонут одинаково, какая повыше, какая пониже, но на один истошный голос матки. Внутрь сюда не входил – а то до утра бы здесь мозги свои от стен отскребал, ты знаешь северянина. Только крикнул им, что король их ищет – и дёру.

Поговорили мы еще о темных предметах и тенях и сошлись на том, что в замке, должно быть, по ночам нечисто. Ярл ничего не скажет, и спрашивать нечего, но раз оба – и бард, и ярл – еще ночью предстали перед Карлом, были допрошены, и ярл Рёрик остался после новой встречи с королем живой, значит то, что произошло здесь, в «конюшне», вовсе никому неизвестно – и самому ярлу тоже. Хоть и светлый день уже наступил, но прочел Трисвятое и девяностый псалом, глядя в то место, откуда бард поднял пахнувшее сладким грехом сено.

Бард сразу принял силу священных, неизвестных слов и упросил перевести. Я повторил псалом на латыни, и он барду очень понравился, особенно «от стрелы, летящей днем» и «язвы, во тьме ходящей». Он попросил меня повторить его вновь и сразу после повторения, тихо, и не поднимая голоса, в точности пропел сам и даже как будто протрезвел.

– Верно, ты прав, жрец, посылал меня Карл не за ними, ведь имен не называл, - согласился он с моим ночным «путешествием». – А я и не покидал замка, пока весь можжевельник не подобрал. Всякое за это время могло случиться, дочка короля уже успела бы догнать отца, если бы захотела.

Графа Ротари Третьего Ангиарийского погребли в тот же день, когда нашли родовое кладбище у леса: никаких изваяний, одни большие, едва обработанные камни под стать всем местным грубым предметам природы, лишь – с выбитыми на них именами тех, кои некогда успели называться герцогами. Мудрого дядю Гримуальда прикопали на отшибе еще до недолгого, вынужденного торжества, пахнущего старыми корнями.

Отпевал графа сам аббат Алкуин в присутствии короля Карла, уже сидевшего на своем огромном, затмевающем целую сторону света коне, – чести выше графу уж не достичь! Пред тем аббат изрек слова в том же роде: граф, де, желал своего, а сила его применилась по воле Божьей, за то и награда налицо.