Железные паруса

Белозёров Михаил Юрьевич

Где-то вдалеке, должно быть, на рынке, хлопнуло и забилось перекатывающимся гулом и бульканьем, завернуло в квартал и перешло на иную октаву, ворвалось в переулок, развалины, его убежище, и, когда достигло невыносимой тональности и Он в ужасе уткнулся головой в колени, оборвалось на леденящей ноте, перехватив дыхание и оставшись звенеть в ушах, в затылке, во всем теле, словно тобой жертвовали, отдавали на растерзание, — тыкали в громоподобную лавину, обвал, тучу, — пока все дробилось, растекалось, шатало здания, почву под ногами, и заполняло, заполняло, заполняло всего-всего изнутри.

После этого с минуту его всегда била дрожь, и Он чувствовал себя выкрученным как тряпка.

Иногда ему казалось, что его специально

сунули сюда на потребу Наемников и всучили в руки Громобой, чтобы Он совершенствовал то, что давно было совершенным, абсолютным, непогрешимым; и поглядывали сверху, что из этого выйдет, а если выйдет, то как. И поплевывали, чтобы Он не был счастливым или самодовольным. И хотя до последнего времени Он разделывался с Наемниками играючи, быть может, и с жутким ожиданием худшего, догадывался, что они не настоящие хозяева, что до настоящих еще не добрался, что настоящие — это нечто невообразимое, тайное, возможно, сопредельное мыслям только по наитию; и знал, чем может заплатить, стоит сделать неверный шаг, расслабиться, ошибиться, и не хотел ошибаться — не в его правилах. Надо было просто уметь ждать — как уметь дышать и думать в этом городе, всегда делая скидку на игру воображения. Он умел ждать и никогда не лез на рожон. Это было целое искусство, эквилибристика на лезвии, тайнопись на подложке, скок на одной ноге. Но пока ему везло, как, в общем-то, везло и всегда: и в мертвых городах, и на заводах Мангун-Кале, и даже когда Он искал в горах Крыма ружье Падамелона. Всегда везло. И Он верил, что будет везти еще долго, — по крайней мере, до тех пор, пока Он не разберется во всей этой мешанине. Если, конечно, дано разобраться.

Последние дни ему стало казаться, что Наемники заметно оживились и в них появилось что-то странное, может быть, — чрезмерная разномастность в одеянии, или зачатки ужимок, смахивающих на человеческую мимику, или роение — прямо из одной особи, особенно если она попадала в ловушку или тупик и не могла развернуться — тогда остановить их было невозможно, и даже Громобой не помогал, потому что у них была защита; и тогда лучше всего было уходить, уходить, прятаться. Что ему и пришлось проделать вчера, когда Он столкнулся с ними на углу площади, где проходил до этого беспрепятственно к себе домой сотни раз, и они загнали его в развалины гостиницы «Бристоль» с позеленевшими кариатидами на фронтоне — настолько старой, ветхой, что за стенами уже и не пахло ни жильем, ни гарью, а была одна пыль, сплошной хаос провалившихся перекрытий, балок, лестничных пролетов и торчащей арматуры.

Ладно, думал Он, я доберусь до вас. Должна быть где-то голова, сифон, откуда вы, черт побери, орете.

Потом Он обнаружил, что дверь, ведущая в магазин, приоткрыта, и долго вспоминал, была ли она такой вчера вечером, когда патруль заставил его свернуть с привычного маршрута и отсиживаться здесь, а Он не стал отстреливаться только потому, что темнело прямо на глазах, и рисковать не имело смысла.

Нет, не помню, может, и была, подумал Он.

Дверь торчала, как новенькая, словно ее только вчера покрасили и оставили сохнуть, а потом, когда высохнет, изнутри высунется рука, притянет на место, и появится надпись: «Дантист-сердцеед», а потом выстроится очередь, и люди с авоськами и портфелями будут тихо перешептываться, демонстрируя розовые вставные челюсти и коронки из фальшивого золота, дышать зубной гнилью и катарной пустотой желудков, нервно оглядываться и ждать вызова.

Кажется, что она даже слегка покачивалась на петлях, что совсем было странным, потому что в девяноста девяти случаях в городе давно уже ничего не скрипело и не двигалось само собой.

На всякий случай Он опустился на пол и устроился так, что видимой оставалась большая часть улицы и магазин.

"Бух-х-х!.. бух-х-х!.." — в верхнем городе, за площадью, рассыпался еще один балкон.

Не будем спешить, подумал Он. Есть я еще не хочу, а терпеть жажду давно научился. Жаль, что со мной нет Африканца. Он бы точно определил, есть там кто-нибудь или нет. Даже если предположить, что Наемники поумнели и устроили засаду, то это сделано не лучшим образом и безо всякой фантазии.

А может быть, они посадили в каждом углу по пугалу и ждут, снова думал Он, посадили и ждут. Правда, я ничего не заметил и не услышал. Должны же они периодически роиться. Но это, ровным счетом, ни о чем не говорит, потому что конкретно в этом магазине есть еще черный вход.

Дверь тихонько заскрипела, и Он скосил глаза наружу. Лучше всего сейчас не двигаться. Он уже был научен и знал, что Полорогие чаще реагируют на движение, чем на звук.

Дверь плавно распахнулась, так что Он увидел темный коридор с пятном света в глубине, и так же медленно стала закрываться. И тотчас откуда-то издали, похоже, с площади, вдоль улицы через перекресток, сухо и с завыванием ударил выстрел, и дверь, и косяк гулко и с причмокиванием охватил огонь, и стал пожирать, облизывать перекладины и рваться внутрь.

Они всегда стреляли так — с шумом и световыми эффектами. То бросали осветительные ракеты на парашютах, то посылали автоматические машинки, и они ползли, специально жужжа, словно предупреждая, то за пять минут до атаки напускали безобидный голубоватый туман, и Он всегда успевал убраться, прежде чем они оцепляли район. Даже роились, — словно гудел высоковольтный трансформатор, и разбрасывали вокруг искры. Но могли тихонечко, почти беззвучно, а самое главное — с какими-то непонятными штучками, которые просматривались только в тот момент, когда проходили на фоне стеклянных витрин, и тогда проявлялись, как прозрачные тени в радужных пелеринах и блеклых демаскирующих радугах, исчезающих в тот момент, когда попадали в тень — и тогда становились совершенно невидимыми. А уж вслед за этими Невидимками возникали все кто угодно, и Наемники, и Полорогие, и еще неизвестно кто.

Зачем так громко, думал Он, наблюдая, как догорает дверь. Громко и бестолково.

Теперь Он был больше чем уверен, что за дверью прятался человек, и баловался дверью специально, чтобы подразнить тех в конце улицы, где напротив почтамта застыли бог знает сколько лет назад троллейбус и десяток легковушек — так что один черт теперь разберется в этой груде металла. А вот для Наемников это было излюбленнoe место, и тактику за ночь они, слава богу, не изменили.

Может, они не способны ничего в себе менять, подумал Он, и не умеют приспосабливаться.

Он осторожно потянулся, выглянул и тотчас замер, потому что над колесами опрокинутой машины двигался знакомый шлем с рогами, и два глаза на концах их крутились, как заведенные, и прощупывали пространство вокруг себя.

Почему они пороились? лихорадочно думал Он, вжимаясь в стену и чувствуя щекой шершавую побелку, ситуация ведь стандартная, никчемная, практически безопасная, вот тебе и Монстры, и начал считать: "Раз, два, три…"

В такие моменты Он всегда испытывал минутную слабость, но потом, когда надо было действовать, она проходила, и Он бегал, прыгал, стрелял и совсем неплохо делал свое дело.

Он вслушивался в почти бесшумные шаги и считал, а когда довел счет до двадцати, выглянул. Теперь Полорогий повернулся к нему спиной и поливал коридор за дверью какой-то дрянью, а глазки на блестящем шлеме так же безучастно обшаривали улицу, словно не имели никакого отношения к дезактивации, и пора было уносить ноги, потому что воняло отвратительно, и Он, уткнувшись в колючий воротник шинели, чувствовал, как голова идет кругом.

И тут у Полорогого время кончилось, и он стал меняться. Вначале, как свечка, оплыла фигура, плечи сделались покатыми, узкими, ноги вросли в землю, и на них появилась платформа, шлем изменился последним, а глазки переместились вперед, и даже появилась какая-никакая одежда.