Железные паруса
Шрифт:
— Я помню, — обрадовано и восхищено призналась она, — ты всегда был так непосредственен… Как мне не хватало тебя все эти годы…
Она потянулась к нему, источая ласку и нетерпение. Она явно принадлежала к той категории женщин, которые умели говорить и действовать. Он вдруг понял, что его в ней тревожит — горьковатый запах. Хитрый запах. Запах, который заставлял терять голову. Много бы Он отдал, чтобы снова очутиться в девяностых прошедшего тысячелетия. Впрочем, Он мог ошибиться с этим временем — ведь все его
— Я хочу все вспомнить, — призналась она и с надеждой взглянула ему в глаза. — Помоги мне…
Если бы Он мог помочь ей. Но Он даже не понял ее, а она не сумела ничего объяснить. Наверное, просто хотела его задержать, сделать ручным, управляемым. Женщинам свойственно это, вспомнил Он.
— Минуточку, — Он уже двигался в сторону итальянца. Следом нехотя поднялся, отряхнулся и, как нитка за иголкой, потрусил сонный Африканец.
— Как я люблю в тебе это! — крикнула она ему во след. — Твою независимость!
В ее голосе звучало отчаяние. Оно так и осталось в нем, пока Он спешил туда, куда скрылся Джованни Козеда. Он вспомнил, что одним из условий должна быть лунная ночь. Вот для чего они сюда пришли. Он все помнил. Следом плелся сытый Африканец — вниз по лестнице меж разросшихся кустов роз и еще каких-то темных растений, источающих в ночь сладкий аромат. В острых, колких тенях парка под светом помощницы-луны спина сумасшедшего мелькала, как призрак. Звук шагов заглушала коротко подстриженная трава. Они с Африканцем потеряли его в районе гаражей. Он замер и прислушался. Африканец сыто зевал. Пульсировала кровь в ушах, и на стволе ближайшего кипариса надсадно орала цикада. Потом Он услышал скрип петель и два голоса.
Яростно спорили: "До или прежде!?"
— С хорошими людьми не должны случаться плохие вещи, — прошептал Он Африканцу и погладил его в темноте.
Будь что будет, решил Он.
Пес прижался к нему, как ребенок. Доверительно и любовно. Наверное, он ему свято верил.
Он пошел на звук, думая, что нелепо и глупо выглядит, крадясь вдоль стены. Он еще не принял решение, как ему поступить. Старуха, Толстяка и даже Мака казались ему подозрительными. Потом голоса стихли, и Он нос к носу столкнулся с Джованни.
— Ру-ру-ру-ж-ж…
Африканец тихо зарычал. Даже не зарычал, а издал тихое ворчание, — где-то совсем близко в темноте родились неясные шаги. Кто-то спешил прочь — невидимый и призрачный.
— Ружье, — подсказал Он итальянцу.
— Ага-а-а… — радостно закивал Джованни.
Был он до странности покладист, как ручной, но большой, хищный зверь.
— Принеси мне его! — приказал Он.
— Та-а-м… — Задергал ртом Джованни, и с его губ полетела слюна. — Там-м-м… — Он махнул рукой в сторону долины под бледным лунным светом.
— Идем, — сказал Он.
Он
Но они выбрались за территорию парка, на гладкую поверхность старой дороги и зашагали вдоль речки в сторону древних останцев, торчащих из древних гор, как зубья пилы. Джованни только радостно и возбужденно хихикал, с его губ без всякого повода летела слюна, а под ветхой тенниской бугрились мышцы.
***
Он не заметил, где потерял его. Вот только что он был рядом и вдруг — никого. Одна дорога, кусты ежевики по краям, а где-то рядом, внизу, шум горной реки. В лунном свете все казалось плоским и ненастоящим. Да и Он сам оплошал, как всегда поддался искушению, выспрашивал — грубовато, прямолинейно. Ничего Джованни не знал. Знал Старуху и Маку. Знал о какой-то «линзе» в картине, которую они якобы проходили. Больше ничего не знал. Может, просто не помнит, думал Он. Не осознает, не ведает, не понимает. Может, когда они становятся людьми, они все забывают.
Африканец все так же вздыхал от сытости. С ним творилось что-то неладное.
Он присел. Прижал его к себе и вдохнул запах шерсти — привычный и родной. Пес ткнулся мокрым холодным носом и лизнул в щеку.
— Ты уж не подведи меня, — попросил Он его и подумал, что делает глупость, что надо уйти, бросить помыслы о ружье и уйти. Теперь воспоминания о Маке волновали его не больше, чем шум реки.
В свете луны останцы торчали на фоне неба, как зубы сказочного дракона.
Козеда вынырнул откуда-то сбоку. Вынырнул, застегивая штаны и продолжая прерванный разговор:
— Феодосия рассказывала… Я сразу смекнул… Я самый умный… "В целях безопасности", говорит… "Будем стеречь!". А сама ничего не может…
— Что же ты сделал? — спросил Он у него, холодея внутри.
Все это ему не нравилось. Не нравилось, что его куда-то и зачем-то ведут, что они вместе с Африканцем зависят от ненормального итальянца, что они зря доверились ему.
— Ты чего! Ничего не делал. Мне чужого не надо…
— Молодец, — похвалил Он его и подумал, что они и без него нашли бы ружье Падамелона.
— Феодосия меня учила никому не верить, даже себе… Но я хитрый. Я ей сразу сказал, я не знаю, где ружье…
— Ну и правильно, — еще раз похвалил Он его.
Был он весь таким правильным и честным, какими бывают одни дураки, не понимающие различия между необходимостью и реальностью, между правдой и полуправдой.
Ну и ладно, думал Он, лишь бы ружье на месте было, а то жизни нет от этих… Он не знал, как правильно сформулировать — мыслей, что ли… Но может, я ошибаюсь, может, это люди — самые настоящие, просто непривычно странные, но люди.