Железные паруса
Шрифт:
Значит, девушка все же существует, подумал Он и чуть-чуть обрадовался.
— Если бы с невестой было просто, — продолжала Старуха, — разве я вызвала бы их. Пусть живут в своей Италии или Калифорнии, там много красивых девушек.
— В Италии теплое море, — заметил Он и подумал, что многое мог бы рассказать об этой стране, хотя давно там не был.
Старуха закивала головой:
— Им нравятся голубоглазые и длинноногие. Ничто так не украшает молодого человека, как красивая жена. Да! — произнесла она назидательно и опять выпустила струйку дыма ему в лицо.
Похоже, у Бегуньи карие глаза, подумал Он в противовес старухе, на этот раз оберегая лицо от ее дыма.
— Девушка должна быть скромницей и умницей. Уж я позабочусь, — добавила Старуха. — Я научу ее вязать и вышивать гладью. У меня припасено ниток… А уж пряжи!.. Вот мы и пришли.
Они стояли на террасе перед входом, и его поразили белые, красные и желтые зонтики, расставленные над столами, словно здесь регулярно собирались многочисленные компании и велись шумные беседы с красным вином и кисловатым сыром, изготавливаемым когда-то в этих горах, словно в прошлом ничего не было — ни Падамелона, ни подземных заводов Мангун-Кале, а снова непонятно почему сюда приезжают туристы. Он незаметно ущипнул себя. Старуха выглядела торжествующей. У него даже мелькнула мысль, что все вернулось на свои места и сейчас на дорогу, из-за поворота, вынырнут машины и потащат за собой шлейф пыли, а потом будут высыпать гравий на противоположном берегу бухты, где в ту осень, когда Он сюда приезжал, строилась эстакада через речку. Он словно увидел эти свежие насыпи — как чужеродные проплешины на свежей, южной зелени. Виноградники на противоположном склоне долины, и правда, выглядели вполне ухоженными, и даже отсюда, с расстояния добрых три километра, смотрелись ровными, четкими рядами. Он верил и не верил своим глазам. Виденное словно было вырвано из небытия, из того, чему Он поклонялся вольно или невольно все эти годы — из его же прошлого, страхов, ночных кошмаров, неверия и противления, его уступчивости самому себе, ошибок и тоски. Идиотство, заворожено думал Он, я словно ребенок, доверяю всему. Нет, не может быть. Он повернул голову. Старуха удалялась прочь, оставив его одного. Зато за столиком торчала странная фигура. И Он стал узнавать вначале жирный, бритый затылок, завитый, как у Тарасы Бульбы, оселедец на бритой голове и толстые уши, которые шевелились в такт движения крепких челюстей, потом мохнатые брови ежиком, под которыми — точно, как под навесом, — сидели крохотные, бесцветные глазки, и наконец покалеченную правую руку, которой Толстяк сжимал пивную банку, и — словно отдельно, словно некий придаток — сам по себе, — полусдутую подушку, неопрятный нарост, фикцию, дурной плод воображения — огромный, колышущийся живот. Рядом, на столике, лежала широкополая шляпа.
Кого-то он мне напоминает, успел подумать Он. В этот момент Толстяк оборотился и с минуту пристально разглядывал их.
Африканец напрягся, вздыбив шерсть на загривке, заворчал. Он вообще не любил неряшливых людей. Но в данном случае это еще ничего не значило — с таким же успехом он мог ворчать на странный придорожный куст.
— Спокойно, спокойно… — приказал Он ему и потрепал по холке, стриженой на лето коротко — ежиком. И весь он был ладный, ровный — и чепрак, и подпалины на животе, и лапы с большими черными когтями. Контрастный, черно-рыжий, и только зимой, когда они переходили на зимнюю форму, на шее у него появлялось рыжеватое ожерелье.
Толстяк походил на отставного шерифа, если бы не завитой оселедец на лысой голове.
Единственное, успокаивало — тяжелый надежный «Браунинг» модели GPDA под мышкой — выхватить его было сущим пустяком.
Африканец даже немного поскучнел, когда Толстяк наконец среагировал и неожиданно произнес высоким фальцетом:
— Феодосия, когда суп будет?
Он даже повернулся в сторону дома, но так, чтобы не терять их из поля зрения.
— Тебе какой, вчерашний или черепаший?
Она уже стояла за спиной- — вынырнула, как дух из бутылки. Серьга в ухе жадно блеснула на солнце, сабля болталась на боку, как сухая коряга.
— Лучше бы черепаший, — попросил Толстяк.
Был он весь как литой — бурдюк с салом.
— Тогда подождешь, — почти любовно произнесла Старуха, — еще не готово. — Это мой старший, — представила она (словно Ивана-дурака), и среди множества морщин на ее лице прорезалась еще одна — глубокая и черная.
— А мы знакомы, — все так же пискляво заметил Толстяк.
— Что-то не припоминаю… — удивился Он.
— Клопофф… — пропел Толстяк, — супер-тяжелый. Сунь-гжунь, Воробьиная горка, помнишь?
И тогда Он вспомнил, что гостиница, в которой они жили, носила такое странное название. Штангист. Ну, конечно… Вот, где мы встречались. В девяносто… девяносто… и сел он за пьяную драку. Но это было черте когда. Не может быть…
— Да, — подтвердил Толстяк, — сорок пятые игры в Пекине! — И отхлебнул пиво. — Тогда я проиграл по всем статьям, даже не вышел в полуфинал. — Брюхо его колыхнулось. — Подставили. Так что теперь я обыкновенный Клопофф. Заметь, с двумя «ф» на конце. Америка не признает чужаков.
— Ты проиграл, потому что меня с тобой не было, — заявила Старуха, — если бы ты больше любил свою бабушку…
В ее голосе проскакивали нотки двуличия. Так говорят с неудачниками, понял Он.
— Если бы я тебя любил, я бы повесился! — штангист бисерно засмеялся.
— Когда я впервые тебя пеленала, у тебя были…
— А-а-а… опять ты, старая! Что проку в этих воспоминаниях.
Кольца оселедеца от возмещения мелко подрагивали на блестящей, загорелой макушке.
— Дедушка готов был слушать их часами, — напомнила она, взывая к памяти внука и одновременно поскрипывая, как ржавый механизм, — но он имел на это право, потому что он умел работать в отличие от тебя, а не наливаться с утра, как гиппопотам.
— Пропади ты пропадом, ведьма, — последовал ответ.
О чем они говорят, подумал Он. О чем? Почему-то я ничего не пойму, словно какой-то туман или наваждение. Словно заставляют поверить в невозможное. Словно толкуют об одном и том же, но это проскальзывает мимо, как чужеродный язык, и я чего-то не улавливаю и не постигаю, словно щебечут, словно вместе с обыкновенными словами вставляют непонятности, словно ты поворачиваешь голову, настраиваешься и — слышишь тиканье времени или будильника, который невозможно увидеть, вот так же, за речкой, — где когда-то проносились машины.
Противоположный склон долины освещался солнцем, и виноградники там выглядели аккуратными, как шахматное поле, а дорога по-над ними была чистой, словно выметенная, так что асфальт слепил глаза. И только у основания тополей лежал давний сушняк и старые автомобильные скаты.
И когда Он снова сосредоточился на милейшем Толстяке, ему показалось, что холмы словно качнулись, как неуловимый мираж и вернулись на место.
А Толстяк хрипел, обращаясь к нему:
— Тренер для меня был другом! А судья — богом! Чертова жизнь…
— Да, — почти согласился Он, — чертова…
— Это потому что ты дурак, — назидательно произнесла Старуха, — и ничего не смыслишь в хорошем вине, может быть, в чем-то другом, но не в вине и не в честных девушках.
Должно быть, она знала своего внука лучше всех и пользовалась этим. Впрочем, она считала, что его еще можно перевоспитать, но не знала как.
— Так всегда бывает, — морщась, как от кислого, пожаловался Клопофф, — в девяносто пятом меня точно так же… за допинг… — Лоб его от тяжелых раздумий стал походить на меха гармошки, возмущенный — оселедец упал на глаза. Несомненно, — он предался воспоминаниям.