Железные паруса
Шрифт:
Фраза привела его в замешательство — Он отвык от того, что в этом мире кто-то на кого-то имеет права. Она поняла и засмеялась.
В профиль она была не так хороша, как в фас: пухлые губы и вздернутый славянский носик. И все равно: что-то родное и близкое, словно материнское. Он едва не поддался искушению заглянуть в себя глубже. Он забыл, почти все забыл. Он даже не помнил, как надо вести себя с женщинами, и чувствовал, что похож на слона в посудной лавке. На самом деле по привычке Он перешел в стадию ожидания.
— Ну почему ты
— Я не перебиваю. — Блеснула она улыбкой и для убедительности взяла его за руку.
— Я хотел, разумеется, рассказать что-то интересное, я теперь не буду!
— Милый, я пошутила, — она успокаивала его, как малого дитятею.
— Все равно не буду! — обиделся он.
Итальянец надраивал смычок.
— Меня зовут Джованни, — представится он. — Джованни Козеда… — И поклонился.
На вид ему было все пятьдесят. Но когда он улыбался и поводил плечами, то казалось, что под рубашкой скрыто молодое тело.
— Это который из Палермо? — с подвохом спросил Толстяк.
— Это, который из Техаса, — без запинки возразил итальянец.
Склоны на противоположной стороне долины были покрыты виноградником и выглядели вполне ухоженными.
И это тоже неправда, думал Он. Правда — это только я и Африканец. Он потрепал его за шею.
— Все равно макаронник, — проворчал Толстяк, — жалкий, болтливый макаронник…
Он был таким же недовольным и на помосте — корил судей за принципиальность, а приятелей за воздержание. Впрочем, пиво никому не возбранялось.
Вдали родился звук. Он бежал из расщелины гор и был знаком, как собственный голос.
Он давно не слышал этого звука. Вернее, он слышал его только, когда сам сидел за рулем.
— Я предпочитаю альт, — пояснил итальянец всем. — Просто альт…
Музыка его явно возбуждала.
— И бродить по горам?.. — засмеялся Толстяк.
На что он намекал?
Смычок в руках итальянца дрогнул. Он невольно бросил взгляд на Старуху.
Внизу на дорогу, у реки, выскочила машина с включенными фарами и помчалась, не снижая скорости, через мост. На мгновение пропала за деревьями над виноградниками и показалась дальше в облаках пыли. Через минуту она скрылась за изгибом мыса.
Наверное, Он удивился бы больше, если бы знал, как это сделано. У него было такое чувство, что Он предал самого себя и пса, предал только из-за этой женщины. Он едва не поднялся, чтобы подать знак псу и уйти вместе с ним. Мака с неподдельным возмущением посмотрела на него. Он решил подождать. Он так привык ко всяким нелогичным вещам, что перестал обращать на них внимание. Его даже не искушало любопытство, а только лишь желание найти ружье, и еще, пожалуй, Мака, или та, которая была Макой или стала Макой. Он еще не решил, как поступить, и главное, что делать. Возможно, в своей неопределенности Он походил на Африканца.
— Брось притворяться… — пьяно зашептал Толстяк ему на ухо. — Мы все ненастоящие…
Он бы
— Вы меня не помните? — спросила она, отвлекая его.
Она явно была сбита с толку его молчанием. Андреа в этот момент повернулся к Клопоффу.
— Не помню, — честно признался Он.
— Ну, как же?! — Она закусила губу. — Выпускной вечер. Вальс Мендельсона… Ну?
Что-то знакомое шевельнулось в нем. Какие-то отголоски памяти. Словно родные нотки издалека, которые не сразу затрагивают сознание.
Как она это делает? удивился Он.
— Не напрягайтесь, — разочарованно произнесла она. — Я ведь тогда почти сразу уехала… А у нас было свидание…
Ее голос с хрипотцой в конце фразы волновал, как странный, печальный сон.
— Да, — признался Он, с трудом вспоминая дождь, зонтик и ее мокрые ноги. — Когда я был курсантом…
Он чуть не признался, что страдал от отсутствия женщин. Кажется, ее звали Рита. Несомненно, Он ревновал — старое, забытое чувство.
— Поездка в Петергофф… Одна единственная поездка… на катере… Помните… Фонтан «шутиха», под которым я вымокла…
Он не знал, что ответить и насколько можно быть откровенным. Он хотел поверить, но не мог — не как женщине, не как приведению. Он не нашел слов. Он очень хотел верить, но не мог. Его снова охватила давняя боль по ушедшему. Слишком долго они сидели в казармах, чтобы разумно вести себя. Кажется, они только целовались — женщины всегда привносили чувственный мир. Он так устал жить разумом.
Он закрыл глаза: рядом чавкал Клопофф, в кустах пиликал итальянец, Старуха, придерживая свою саблю, как ребенка, рассуждала о достоинствах воздержания: "Первая брачная ночь…" Андреа перешел в стадию профессиональной риторики: "В это трудно поверить, но наша вселенная, безусловно, является необходимым условием нашего существования, однако…"
В следующее мгновение скепсис, который владел им всегда, снова взял верх, и Он с холодным любопытством смотрел на нее. Вся его метафизика, чувствования, о которых Он почти забыл, поднимались в нем холодной, мрачной волной, заставляя вспоминать былую сноровку, то, что когда-то было важным и имело цену. Но только не для этой жизни, подумал Он, к которой мы с Африканцем так привыкли. Похоже было, что полоса спокойной жизни закончилась, а мы с Африканцем просто не ведаем об этом.
Джованни Козеда за спиной Маки подавал какие-то тайные знаки, размахивая смычком. Из кустов то и дело высовывалось нелепое его лицо. Тыкал пальцем куда-то в темнеющее пространство. Строил гримасы: то улыбался до ушей, то чуть ли не плакал, грозя пальцем. Он был прирожденным мимом, но не знал этого.
— Знаете… — Он удивился самому себе, — вы удивительно красиво сложены.
Джованни за ее спиной совсем потерял терпение. Казалось, он выдаст себя слишком энергичной жестикуляцией, тыкая смычком в голубую крымскую луну.