Железные паруса

Белозёров Михаил Юрьевич

— Я знаю, кто ты, — поведал он с механичностью куклы.

От него пахло тщательно смазанной машиной, а армейские башмаки на толстой подошве были хорошо подогнаны по ноге.

— Я тоже знаю, кто я, — разлепил Он губы.

— Нет, ты не знаешь, — заверил его сержант, и в его словах проскочило нечто человеческое. — Ты туземец, чужак, ты головная боль для капитана! Лучше бы ты вышел на другом участке. С тебя нечего взять! Прощай спокойная жизнь — замучат проверками. Я ведь знаю, кто ты и что здесь делаешь. У меня ведь глушителя мыслей нет. Дешевая модель, — поведал он с сарказмом.

— А у капитана?

— У капитана есть.

— Понял, — сказал Он и вдруг почувствовал, что сержант освобождает ему руки. —

Ты не любишь капитана? — догадался Он.

— «Зонтик-то» у нас только от Токсово до Гатчины, значит, ты не тот, за которого себя выдаешь. Плохо иметь глупого капитана.

— Я их другими не представляю, — сказал Он, не сознавшись, что сам когда-то был капитаном.

— Даже если ты цифровой Петр, — обрадовался сержант, — изготовленный под рязанского парня, это еще не повод каждый раз давать хлопать себя по спине, когда у тебя сбой, или ты задумался, ну, ты понимаешь… — он нехорошо засмеялся, оскаливая мелкие, редкие зубы под рыжей щеточкой усов.

— Понимаю, — согласился Он, спиной, кожей ощущая, что брюхатый капитан вот-вот вернется.

— Как это по-русски? — произнес сержант. — Хочу насолить! — И снова засмеялся, но теперь уже веселее. — Не все коту масленица.

— Ты что иностранец? — спросил Он

— Нет. Но мои предки жили в Нью-Йорке.

Сержант бережно, как нянька, посадил его на стул и снова занялся своим протоколом, или сделал вид, что занялся. И все же у него в голове не хватало пары миллионов клеток, чтобы распознать коварство человека.

Он пошевелил кистями — «уздечка» окончательно сползла с пальцев. С минуту Он ждал, когда к ним вернется чувствительность. Карабин лежал совсем близко — стоило протянуть руку. Но Он, слепо веря в Андреа, схватил со стола треугольный цисфинит и сжал его в кулаке. Сержант сделал вид, что ничего не заметил.

Капитан шел по коридору. Это было возвращение Одиссея. Впрочем, толстого и неуклюжего, как бегемот. Живот колыхался, словно бурдюк с водой, нос виса, как бугристый плод. Скрипели древние половицы. Тело едва вместилось в комнату. Капитан злорадно поинтересовался:

— Как мы себя чувствуем?

— Прекрасно, — ответил Он, передразнивая сержанта.

Капитан ничего не понял, но, заподозрив подвох, оборотил взор на сержанта. Тот даже не повел рязанскими усами.

— Эх, капитан, капитан… — произнес Он, удерживая себя, чтобы не размахнуться, как Он умел. Он бы померялся с ним силами: ударил бы «двойкой»: с места левой, а потом с разворотом и толчком носочком — правой, — не как попытка в ответ, а с уверенностью, неожиданно и резко, с заворачиванием кисти внутрь — с восклицательным знаком в конце! Он бы посмотрел, на что способны эти инопланетяне, но вместо этого добавил, — никогда тебе не быть майором! — И с безоглядной верой в Андреа нажал на один из углов треугольника. Он успел подумать. Он крепко успел подумать о том, что ему обязательно надо найти Африканца, и в следующий момент даже не понял: вдруг за спиной сержанта в стене появилось квадратное отверстие, а выше и ниже еще и еще, и сквозь эти отверстия просвечивала стена соседнего туннеля. Да и у самого сержанта к этому моменту на месте левого плеча и бляшки на животе уже зияли такие же квадратные отверстия. Капитану повезло меньше: от него остались две руки, вскинутые в удивлении вверх.

Ну услужил, друг, подумал Он об Андреа, оглядываясь.

***

И увидел — какие-то липкие сумерки, в которых здесь и там темнели оплывшие коробки домов с глазницами немых проемов, и там, на пятом этаже, под самой крышей свет из родных окон — блеклый и призрачный.

Он направился к крыльцу, но из этих сумерек выскочили двое с закатанными глазами: один в каком-то нелепом треухе, другой — пониже, похожий на пузатый бочонок, но оба в рваных кафтанах. Тогда Он крикнул ей:

— Ну что же ты, быстрее!..

А она

вдруг испуганно заупрямилась, и Он понял, — не узнала, в панике, и боится его больше, чем этих двоих. В этот момент тот, что повыше, подступая как-то нелепо, вытащил из складок одежды кривой нож, и, размахивая им, сделал еще шаг, и Он понял, что она не успеет добежать до двери и не сумеет ее быстро открыть. В следующее мгновение ему пришлось забыть о ней, потому что эти двое оказались совсем близко, и ему пришлось повернуться к ним лицом и даже сделать угрожающий жест. Эффект превзошел все ожидания: скатились с крыльца, хрипло задыхаясь, словно это усилие отобрало у них последние силы. Посовещались внизу и снова двинулись на него. И тогда Он, сделал движение, пошарил — словно то, что лежало, само лезло в руку, пошел на них, замахнувшись, заставил разбежаться в стороны и швырнул банку в того, что повыше, приведя его в полное замешательство, а тот, что пониже, выдыхая смрадный запах гнилых зубов, подкатился на расстояние руки. Он ухватил его за одежду, отступил в сторону и, используя инерцию толстяка, ткнул лицом в ступени крыльца. И тут же инстинктивно, чувствуя движение второго, высокого и замечая лишь руку с ножом, поднырнул и ударил в разрез так, что клацнули зубы противника, а Он почувствовал боль в кости. Выиграл драгоценное мгновение, чтобы увернуться от визжащего, как поросенок толстяка. Пнул его ногой в зад. И они закружились юлой, оттесняя его к дому и, заходя с противоположных сторон, казались неуклюжими, как огородные пугала. В следующее мгновение ему еще раз удалось схватить второго, того, маленького, похожего на бочонок, и с необычайной легкостью толкнуть его, испуганного, на высокого с ножом, свалить их обоих разом. И тогда они, задыхаясь уже вовсе тяжело, спотыкаясь, побежали в темноту, решив, что с них на сегодня хватит.

Он не ошибся — и это были люди, возможно, даже настоящие. Сам Он в смятении не мог понять, как одновременно оказался и в околотке, и на Охте, где прошла большая часть его жизни. Ведь это была не его жизнь в настоящем, а прошлое, которое Он помнил или почти помнил! А может быть, будущее ему только приснилось?

— Идем же… — позвала она его.

— Погоди… — попросил Он, чувствуя, как по спине бежит горячая волна. Потом услышал, как на пятом этаже радостно лает Африканец, и словно очнулся.

Рана оказалась пустяковой — просто длинный порез во всю лопатку — единственное, что успел сделать грабитель. Зато ему было приятно заботливое прикосновение ее рук и мягкая белая ткань, которую она мгновенно достала откуда-то из шкафа, окунала в горячую воду и прикладывала к ране. Африканец принимал горячее участие в лечении: совал голову в руки и лизал в губы. Потом она, удовлетворенно любуясь на свою работу, вышла. Он уже знал, что все в порядке, что Он дома, а когда вернулась, на его спине что-то зашипело, мышцы онемели, и Он почувствовал, как игла с неприятным потрескиванием входит в кожу, и старался не думать о том, что делает жена, а просто ждал, когда она закончит свое колдовство. А когда она действительно закончила и Он решил выпрямиться, то понял, что не может двинуть не только руками, но даже пошевелить торсом, словно на спине у него вырос горб. Африканец все еще терся о ноги, как большой, ласковый кот.

— Теперь ты меченый, — сообщила она с улыбкой и с той знакомой интонацией, которую Он так хорошо помнил, что у него закружилась голова.

И Он, чувствуя, что ничего этого не может и не должно быть, что происходящее противоречит здравому смыслу, повернулся к ней, посмотрел в родные глаза и поцеловал ее в губы, боясь только одного, что это все вмиг исчезнет. А она, не замечая его состояния, с выражением заботы на лице уже натягивала на него старую, мягкую рубаху, вдевая рукава и расправляя воротник, наклонившись так близко к его лицу, что у него снова пошла кругом голова, и Он, понял, что страшно устал.