Железные паруса
Шрифт:
После третьей рюмки конского напитка Он уже не чувствовал его странного вкуса. Трик тайком отхлебывал из собственной бутылки, явно пренебрегая колониальным алкоголем.
— А с альдабой мы дойдем до западного океана! — вещал после каждой рюмки потомок Воли Жириновича.
Сквозь решетку под ногами было видно, как река волнуется и бьется в гранитные берега.
— И тогда…
Но что должно было произойти «тогда», никто так и не узнал. Его вообще уже никто не слушал. К тому же его внимание все время отвлекали навязчивые суперманиалки разных типов: от южных красавиц до длинноногих скандинавок.
Потом, на другом берегу, они потеряли друг друга. Потом снова нашли. С кем-то спорили, и Трика дважды били, когда он вспоминал свою мать. С ним уже никто не разговаривал на эту тему, потому что он становился агрессивным. Потом он стал твердить, что ему обязательно надо совершить подвиг. Подпрыгнул и ударил Волю Жириновича, который в этот момент излагал очередной проект оппозиции, как запрячь протосов, а вересов перевести в разряд друзей, но достал только до носа. Его снова побили, но теперь исключительно «аршины», умеющие, оказывается, прекрасно махать ногами. Потом все мирились. Потом Он защищал Молли от чьих-то притязаний. Потом его тошнило в каком-то темном штреке, где между камнями блестела вода. Миллионы сабель звенели у него в голове. Рядом бродил преданный Африканец. Кто-то изливал душу, сетуя на одиночество, но ему было не до сочувствия. Потом «она» терла ему уши, чтобы Он быстрее пришел в себя. Наконец плечом к плечу они пошли к псевдо-дяде, не замечая, что Трик остался позади, мирно прикорнув на куче мусора. Его шуба мягко флуоресцировала в темноте.
Посредине свалки к ним на голову свалились не то чтобы «зеленые», а какие-то буро-кожистые. Африканец рычал. Он попытался стащить с плеча карабин, но не нашел его. Паукообразные существа, как урнинги, с обезьяньей ловкостью обнюхали их с ног до головы. У них не было сил сопротивляться.
— Он здоров! — крикнула «она». — Слышите! Здоров!
Странные существа на паучьих ножках на мгновение спрятались в темноте. Должно быть, они совещались.
— Чертовы старьевщики! — ругалась «она». — Нашли время!..
— Кто это такие? — спросил Он.
— Те, кто после смерти разбирают нас на запчасти! — с отчаянием крикнула «она» в темноту.
— Я ничего понимаю, — на всякий случай признался Он, — я даже ничего не помню, помню только, что мы идем к какому-то дяде…
— Эй, уроды! — снова закричала «она». — Мы еще живые!
Африканец, рыча, боролся с кем-то в темноте. А сам Он для устрашения выставил перед собой руки и увидел в них карабин.
Они снова полезли, несмело, как многоножки, перебирая лапками, уродливые, как жестяные крабы.
— Не стреляй! — успела крикнуть "она", — они запеленгуют по вспышкам…
Он не понял, кого «она» имеет в виду, и просто ткнул стволом. Буро-кожистые то ли лопнули, как мыльные пузыри, то ли испустили зловоние. Шарахнулись в темноту, и они по мостику перебежали в следующий туннель, где праздная толпа наливалась дармовой выпивкой.
Внезапно Он увидел полицейских с дубинками и замер по давней-давней привычке, которая принесла ему славу добропорядочного гражданина.
Полицейскими командовал все тот же капитан. В подчинении у него было отделение чешуйчатых и механический сержант-писарь. Всех «аршинов» во главе с потомком Воли Жириновича загнали в тупик.
Капитан, соблюдая формальность, спросил:
— Улики есть?
— Нет, мой капитан, — ответил сержант.
— А подозреваемые?
— Нет, мой капитан.
— Тогда арестовывай всех подряд.
В тот же момент Он прижал к себе Африканца и не с первой попытки, но все же нащупал острый угол цисфинита и нажал на него.
***
Он сосредоточился:
на собственной ноге, согнутой в колене, и увидел кирзовый сапог — неизменный атрибут русской армии, золотистые крошки табака на полу шинели;
и на руках, скручивающих ножку-самокрутку;
и на одинокой трубе песни: "Небеса на коне, на осеннем параде месит тесто из тех, кто представлен к награде, а по ящику врут о войне. Я живу на весах…"
Влад Ширяев, худой и жилистый, как щепа, рассказывал то ли Сереге Чибисову по кличке — Покер (десять партий — девять проигрышей), то ли остальным. "Ты думаешь, я первый день воюю? Угадал — сам не помню. Все перемешалось. Спроси, что было вчера, не скажу. А вот первый бой в семнадцать не забуду никогда. Помню, пока на катере везли, зубы все болели. Они у меня и сейчас каждый раз болят. А потом, ничего, проходят. Главное, что-то делать и меньше думать. Выбросили нас в устье Черной речки, есть такой район в славном Севастополе, около горного монастыря, и мы сразу пошли в атаку. А когда мы уже были на таком расстоянии, что стали различать лица, я начал выбирать себе противника, и с ужасом увидел, что бежит на меня высокий, почти двухметровый альянсовец, крепкий и здоровый, как буйвол. Я по сравнению с ним пацан. И был этот альянсовец то ли пьян, то ли безумен. Рот его то ли от бешенства перекосился, то ли от крика, но я ничего не слышал, потому что сам орал: "Ура!" Это точно. Еще помню, из угла рта у него на подбородок стекала слюна. Я так испугался, что когда мы с ним столкнулись, совсем забыл про свою винтовку. Он ткнул меня штыком. Я инстинктивно схватился за ствол и рванул на себя. А он, понимаешь, потерял равновесие, возьми да упади. Тут я вспомнил о своей винтовке и ударил его. Я тогда не знал, сколько силы надо приложить, чтобы убить человека, и ударил изо всей дури. Ударил так, что штык и ствол пробили лопатку, ребра и вышли с другой стороны тела. Я тяну на себя, а у нас тогда «мосинки» были, и не могу вытянуть — мушка и ручка штыка зацепились. В этот момент второй набегающий альянсовец ударил меня прикладом в лицо и выбил мне челюсть вправо так, что я сбоку увидел свои зубы. Да не гляди — не заметно уже. Он бы меня и убил, но мой друг, Валентин Холод из Донбасса — боксер-левша, под Керчью в доте сгорел, застрелил его и помог вытянуть винтовку. Потом видит, что у меня челюсть на боку, и недолго думая, развернулся и ударил слева. Повезло мне дважды: первое, что он рядом оказался, второе, что левша. Челюсть на место и встала. Я ее сжал вот так и побежал, только «ура» не кричал — боялся, что она опять выскочит. Рассказываю дольше, чем было на самом деле. А убить человека просто — чиркнул штыком, и все".
"А я до войны работал на Харцызской трубном заводе, — в свою очередь заговорил Серега Чибисов, — немцы у нас налаживали свою систему. Меня из-за буйного характера к ним не подпускали. Да я и не рвался. Но по роду работы приходилось общаться. Был среди них один, который понимал по-нашему. Однажды он пригласил меня в номер. Достал бутылку ихнего шнапса и угощает. Сам рюмочку, а мне остальное. Я эту водичку выпил в два стакана. Он куда-то убежал. Сижу жду. Приходит в сопровождении целой компании и приносит еще одну бутылку своей дряни. Они чего-то говорят. Я не понимаю. Сели, смотрят на меня. Я и эту приговорил в два стакана. Градусов в ней мало. Выпил и говорю: "Мне пора". Поднялся и пошел. Этот немец, который по-нашему понимает, догнал меня в коридоре и свои марки сует. Я ему говорю: "Ты что, напоил да еще деньги платишь". Я он мне отвечает: "Я на тебе больше заработал". Оказывается, они пари заключили".
В следующее мгновение раздалась команда. И хотя Он знал, что команда не относилась непосредственно к нему, к тому в настоящем, кто находился в туннеле с Молли, с сожалением отправил незакуренную ножку в карман, правая рука, скользнула вверх и сняла с кончика ствола каску, которая заняла причитающееся ей место на голове, ноги подобрались, готовые к прыжку, левая рука обняла рукоятку пулемета, и Он уже бежал рядом с товарищами, слыша за спиной голос Шевчука: "…в это качество года. Моя песня, конечно, дождливого рода. Моя песня не спета…" и дальше — только трубу и трубу. Бежал и бежал, неся и сам ПКМ, и сумку с тремя магазинами, которые стукались о камни, испытывая при этом смесь жалости к просыпанному табаку и чувство братства и с песней, и с двигающимися рядом товарищами, — туда, в темноту, откуда на них глядели квадраты амбразур.
Он расчистил место для сошек, смахнул пыль с прицельной рамки, отмечая, что сделал это скорее машинально, чем по необходимости, потому что любил свой пулемет и относился к нему с уважением. Последние дни Он обходился без напарника. Одного убило то ли неделю, то ли две назад еще перед рекой, второго ранило осколками своей же «феньки». Провел ладонью по ленте, проверяя, как села крышка на нее, посмотрел в амбразуру. Перед ним лежала полоска длинного и голого, как лунный пейзаж, склона. Где-то по этому лунному пейзажу двигались редкие цепочки пехоты — такие крохотные и безобидные, как муравьи, и два «абрамса», которые Он вначале не видел, а только слышал их утробное ворчание. Потом один танк стал кромсать брусчатку набережной, а второй пропал в ложбине перед разрушенным мостиком, откуда его прошлый раз пытались выкурить огнеметчики. С вершины холма начинали бить батальонные минометы и пулеметы крупного калибра, и тогда вся местность ощетинивалась огнем. Он тоже, немного погодя, начинал стрелять короткими очередями, не позволяя тем, в песочно-зеленоватой форме, пройти рубеж между двумя неприметными выпуклостями на местности: от правого склона входа в овраг, который оставался для него невидимым, и излучины реки, текущей через город, который они обороняли так долго, что и не помнили, когда это все началось, и не знали, когда это все закончится.