Железный бурьян

Кеннеди Уильям

Френсис в новых носках первым вышел из приюта, первым тревожно заглянул за угол, где со вчерашнего вечера, все так же прислонясь к стене, сидела Сандра: ночь зашила ей глаза, как дневной птице. Френсис тронул ее твердым пальцем, она пошевелилась, но глаз не открыла. Он поглядел на полную луну — серебряный уголь, который освещал эту ночь для кровящих женщин и пенногубых безумцев, а его согревал — его же собственной огромной тенью, мостившей ему путь. Когда Сандра пошевелилась, он прикоснулся к ее щеке тыльной

стороной руки и ощутил ледяной холод ее тела.

— У тебя нет там старого одеяла, или тряпок, или от какого бродяги пальто осталось — накинуть на нее? — спросил он Махоню, который стоял в тени, размышляя о неожиданной встрече.

— Что-нибудь найдется. — Махоня высвободил ключи и отпер дверь темного приюта: все огни были погашены, только на кухне еще горели и будут гореть до одиннадцати — до окончательного закрытия.

Махоня распахнул дверь и вошел, а Руди, Элен и Френсис, окружив Сандру, наблюдали за ее дыханием. На глазах у Френсиса человек двенадцать испустили последний вздох — все были бродяги, кроме отца и Джеральда.

— Может, перережем ей горло, тогда ее «скорая» заберет, — сказал Френсис.

— Не нужна ей «скорая», — сказала Элен. — Она заспать все это хочет. И даже холода не чувствует, точно вам говорю.

— Она как ледышка.

Сандра шевельнулась, повернула голову на голоса, но глаз не открыла.

— Вино есть? — спросила она.

— Вина нет, золотко, — сказала Элен.

Вышел Махоня с серой тряпкой, возможно бывшим одеялом, и шершавой этой двуличностью обернул Сандру. Он заткнул край в ворот ее свитера и соорудил вокруг головы подобие капюшона, отчего она сделалась похожа на монахиню.

— Я на нее нагляделся, — сказал Френсис и пошел прочь, из-за холода прихрамывая сильнее обычного. За ним последовали Элен с Махоней, а потом и Руди.

— Ты ее раньше знал, Махоня? — спросил Френсис. — Ну — когда она была в форме?

— Конечно. Ее все знали. По очереди. А потом она стала устраивать любовные вечеринки — так у ней это называлось, — только злобничать начала: сперва, значит, любовь, а потом искусает. Столько народу поранила, что потом только незнакомые соглашались. А потом кончила с этим, сошлась с одним ханыгой, Фредди, и с год они специализировались друг на дружке. Потом он куда-то уехал, а она — нет.

— Никто так не страдает, как покинутые возлюбленные, — сказала Элен.

— Это всё колеса, — возразил Френсис. — Полно народу страдает, а никогда не любили.

— Кто любил, страдает больше, — сказала Элен.

— Ну да. Махоня, где этот шалман? На Грин-стрит?

— Ага. Еще пару кварталов. Где раньше был «Веселый театр».

— Я ходил туда. Смотрел канканных кисок с письками.

— Френсис, веди себя прилично, — сказала Элен.

— Я приличный. Приличней меня ты за неделю ничего не встретишь.

На Грин-стрит их окружили домовые, привидения в капюшонах, Чарли Чаплин с набеленным лицом, при котелке и тросточке, и девочка в старинной громадной шляпе, которую украшала

натуральной величины птица.

— Они заберут нас! — сказал Френсис. — Остерегись! — Он вскинул руки и затрясся в жуткой пляске. Дети засмеялись и заухали страшными голосами.

— Ох какой славный вечер, — сказала Элен. — Холодно, но славно, и погода ясная, правда, Френ?

— Славно, — сказал Френсис. — Все славно.

Дверь «Позолоченной клетки» вела в вестибюль бывшего театра «Веселье», превращенный в заднюю часть бара. Сам же бар изображал — отчасти пародийно — богемные пивные Нью-Йорка сорокалетней давности. Френсис уставился на пару монументальных полуодетых грудей, колыхавшихся под рыжей шевелюрой и алым ртом. Обладательница этого богатства исполняла с эстрады городские страдания: «Ты б меня не оскорблял, если б рядом Джек стоял» — голосом, настолько лишенным музыкальности, что это уже было пародией на пародию.

— Она ужасна, — сказала Элен. — Чудовище.

— Да, так себе, — сказал Френсис.

Пол был посыпан опилками, зал освещен старинными люстрами и бра, переделанными под электричество. Длинный ореховый бар с надраенной латунной подножкой и тремя сияющими плевательницами; за полупустым баром человек со стоячим воротничком, узкой бабочкой и резинками на рукавах разливал пиво по высоким бокалам, а за столами, никак территориально не выделенными в зале, сидела публика, знакомая Френсису: проститутки, бродяги, пропойцы. Среди них, за другими столами, расположились мужчины в строгих костюмах и женщины в лисьих горжетках и шляпах с птичкой — их места в зале если чем-то и выделялись, то тем только, что люди на этих местах выглядели иначе. Так что «Позолоченная клетка» сегодня была музеем противоестественного братства, и улыбка бармена приглашала бродяг Френсиса, Элен и Руди, равно как их друга в чистой рубашке Махоню, принять в этом участие.

— Вам стол, друзья?

— Пока есть бар — не нужно, — сказал Френсис.

— Так прислонись же, друг. Что будем пить?

— Лимонад, — сказал Махоня.

— Я, пожалуй, тоже, — сказала Элен.

— Это пиво прямо соблазняет, — промолвил Френсис.

— Ты сказал, не будешь пить, — напомнила Элен.

— Я сказал — вино.

Бармен придвинул к Френсису бокал и посмотрел на Руди. Руди заказал то же самое. Пианист заиграл попурри из «Она знала дни получше» и «Мой любимый свалился с Луны» и предложил тем, кто знает слова, подпевать.

— Ты похож на одного моего приятеля, — сказал Френсис бармену с пронзительной улыбкой.

Бармен с пышной, волнистой седой шевелюрой и выразительными седыми усиками ответил ему взглядом, достаточно долгим для того, чтобы разморозить память. Потом перевел взгляд с Френсиса на Махоню, тоже улыбавшегося.

— Кажется, я вас знаю, орлы, — сказал бармен.

— Тебе правильно кажется, — ответил Френсис, — только когда я тебя последний раз видел, ты не отращивал щекоталку.