Железный бурьян
Шрифт:
— Правда, — сказал Френсис, пытаясь вспомнить эту квартиру.
— У нас была герань в горшках и цвела всю зиму. Френсис обожал герань. И ледник, набитый едой. Мы так ели, что приходилось садиться на диету. Какое чудесное было время.
— Когда это? — спросил Махоня. — Я и не знал, что вы где-то засиживались надолго.
— На сколько надолго?
— Ну, не знаю. Наверно, на месяцы, раз была своя квартира.
— Да было раз, я месяца на полтора задержался.
— Нет, квартира у нас была гораздо дольше, — сказала Элен. — Френсис пить не бросил, стало нечем платить, пришлось отдать и наволочки и посуду. У нас был хевилендский фарфор, самый лучший. Меня отец учил: покупаешь — так покупай самое лучшее. У нас были кресла цельного красного дерева и красивое пианино. Оно стояло у брата, и брат не хотел с ним расставаться, но оно было мое. На нем однажды играл Падеревский — в девятьсот первом году, когда приезжал в Олбани. За этим пианино я пела все мои песни.
— Она классно играла на пианино, — сказал Френсис. — Точно говорю. Может, споешь нам, Элен?
— Пожалуй.
— Что вам хочется спеть? — спросил Оскар.
— Не знаю. Может быть, «Когда-то славным летом».
— Самое время ее спеть, — сказал Френсис, — когда мы мерзнем там как цуцики.
— А впрочем, я лучше спою Френсису, — сказала Элен, — за то, что он подарил мне цветок. Ваш друг знает «Он мой друг» или «Любимый мой»?
— Ты слышал ее, Джо?
— Я слышал, — сказал пианист Джо и сыграл несколько тактов из припева песни «Он мой друг», а Элен тем временем улыбнулась и встала и пошла на эстраду уверенно и грациозно, как и подобало при возвращении в мир музыки — мир, с которым она не должна была расставаться, — и зачем только ты рассталась с ним, Элен? По трем ступенькам на эстраду подняли ее знакомые аккорды, всегда приносившие радость, — аккорды не одной этой песни, а целой эпохи песен, тридцати-, сорокалетней эпохи песен, прославлявших любовь, верность, дружбу, и семью, и страну, и мир природы. Легкомысленная Сал была сущим чертом, но честней и надежней ее — поискать. Мэри была прекрасной подругой, подарком небес, и любовь к ней не угасла. Свежескошенная трава, лунное серебро, огонь в очаге — вот были заповедники души Элен, песни, что она пела сызмалу, песни, жившие в ней, как классика, навеки заученная в молодые годы, и говорили они с ней не абстрактно с эстетических вершин искусства, которым она когда-то надеялась овладеть, а прямо и просто о насущной валюте души и сердца. Бледная луна озарит наших сердец переплетенье. Ты похитил мое сердце, любимый, так не расстанемся же никогда. Любовь моя, души моей огонь, говорили ей песни, ты моя, я твой навеки. Ты девичество мое сгубил, мои надежды разлетелись пылью. Прогони меня с улыбкой, но запомни: солнце жизни ты моей погасил.
Любовь.
В груди Элен волной поднялась жалость. Френсис, печальный человек, был ее последней великой любовью, но он не был единственной. Вся жизнь ее прошла в любовных печалях. Первый любимый сжимал ее в неистовых объятиях годами, а потом объятия разомкнул, и она покатилась, покатилась вниз, и в конце концов в ней умерла надежда. Лишенной надежды — вот кем была Элен, пока не повстречала Френсиса. И когда под звуки рояля Элен подошла к микрофону на эстраде «Позолоченной клетки», она была живым взрывом нестерпимых воспоминаний и неукротимой радости.
И не волновалась ни капли, ни боже мой, потому что была профессионалкой и перед публикой не робела нигде — ни в церкви, ни на музыкальных вечерах, ни у Вулворта, где продавала ноты, ни на радио, где каждый вечер ее слушал целый город. Не ты один, Оскар Рио, пел американцам в эфире. Были золотые деньки и у Элен — не ей робеть перед публикой.
Однако сейчас она… ну, скажем, девушка охвачена смятением, потому что радость и печаль наполняют ее одновременно, и она сама не знает, которая возьмет через минуту верх.
— Как фамилия Элен? — спросил Оскар.
— Арчер, — ответил Френсис. — Элен Арчер.
Руди удивился:
— Как же ты сказал мне, что у нее нет фамилии?
— Мало ли кто чего тебе скажет, — ответил Френсис. — Замолчи давай и слушай.
— А теперь, — объявил в свой микрофон Оскар, — вас порадует парой песен испытанная артистка. Милая Элен Арчер.
И, не сняв обтрепанного черного пальто, чтобы не показывать еще более рваную юбку и блузку, на тонких ногах, упершись в стойку микрофона выпуклым животом, придававшим ей вид беременной на шестом месяце, являя себя публике олицетворением женской катастрофы и прекрасно сознавая очевидность своего образа, Элен стильно надвинула берет на бровь. Она схватила микрофон с уверенностью, отодвигавшей катастрофу по крайней мере до конца песни, и запела «Он мой друг» — песню бойкую и короткую, запела воодушевленно и насмешливо, и в посадке головы, во взмахах кисти, в движении глаз читалась горделивая добродетель. Характером он крут, пела она, зато не плут. И он поделится с ней последним. Ей не нужен даром никакой миллионер. Лишь бы друг ее был рядом с его пятнадцатью долларами в неделю. Эх, Френсис, если бы ты зарабатывал хоть пятнадцать.
Если бы.
Аплодисменты были громкими и длительными, и ободренная Элен запела «Моего любимого», приняв факел от Фанни Брайс и Элен Морган. Тезки. Эх, Элен, ты пела по радио, и куда это привело тебя? Какая судьба увела тебя от вершин, тебе предназначенных по праву таланта и образования? Ты родилась, чтобы стать звездой, — так многие говорили. Но на вершины взошли другие; тебе же досталась лишь горечь. Как научилась ты завидовать тем, кто поднялся вместо тебя, незаслуженно, не имея ни школы, ни таланта. Подобно однокласснице Карле, которая простого мотивчика не могла спеть, а снялась в кино с Эдди Кантором, или Эдне, прямиком из Вулворта попавшей в бродвейское шоу Кола Портера только потому, что научилась вилять задом. Но и сладостью Элен не обнесли: Карла свалилась с обрыва в автомобиле, а Эдна взрезала себе вены и истекла кровью в ванне у любовника, так что Элен смеялась последней. Элен поет в эту минуту на эстраде — и только послушайте, какой она сохранила голос после всех невзгод. Посмотрите на этих нарядных людей, жадно ловящих каждую ноту.
Элен закрыла глаза, слезы рвались наружу, и она сама не могла понять — блаженной ли это радости слезы или же смертной тоски. В какую-то секунду чувства слились, и это стало неважно: тоска или радость, радость или тоска, жизнь для Элен от этого не менялась. Любимый, как она обожает тебя. Ты не можешь себе представить. Бедная девочка, она само отчаяние. Если она ушла, то вернется к тебе на коленях. Когда-нибудь. Она твоя. На веки вечные.
И гром! Гром аплодисментов. Нарядные люди встают перед ней — когда это было в последний раз? Еще, еще, еще, кричат они, и теперь она рыдает от радости — или от утраты, — и, глядя на нее, Махоня с Френсисом тоже плачут. И хотя слушатели просят еще, еще, еще, Элен изящно спускается по трем ступенькам, идет с гордо поднятой головой и неописуемо мокрым лицом к Френсису и целует его в щеку, чтобы все знали: вот он, о ком она пела, если вы сами не поняли этого, когда мы сюда вошли. Вот он, любимый.
Ей-богу, это было прекрасно, говорит Френсис. Ты лучше всех.
Элен, говорит Оскар, это первый класс. Хочешь петь у нас — завтра подходи к хозяину, и обещаю, он берет тебя на жалованье. У тебя замечательный голос. Замечательный.
Благодарю вас душевно, говорит Элен, я глубоко вам всем благодарна. Как приятно, когда твой дар получает признание — и твоя превосходная школа, и врожденная грация. Я благодарна вам и приду петь вам снова, можете не сомневаться.
Элен закрыла глаза, слезы рвались наружу, и она сама не могла понять — блаженной ли это радости слезы или же смертной тоски. Какие-то странного вида люди вежливо хлопали ей, а остальные сидели хмуро. Раз они хмурые, значит, им не понравилось твое выступление, Элен. Элен изящно спускается по трем ступенькам, с высоко поднятой головой подходит к Френсису, и он чмокает ее в щеку.