Железный крест
Шрифт:
— Нет. Они оставляли ключ под ковриком, и я оставляла там же. После уборки.
— Как получилось, что вы все лето не убирались в доме? — Паула задала самый важный и, пожалуй, единственный вопрос, имеющий хоть какой-то смысл.
— Я думала, что… не знаю, может, они нашли кого-то еще. Я пришла, как обычно, а ключа под ковриком нет. Постучала — никто не отвечает. Потом позвонила — мало ли что бывает, может, я не поняла, может, они забыли. Никто не ответил. Аксель-то, старший, уехал на лето, это я знала — он каждый год уезжал. А тут и младшего нет… ну, я и подумала… он, думаю, тоже уехал. Мало ли что? Уехал и уехал… я еще разозлилась — за кого он меня принимает? Нахал, думаю, сказать-то мог, чтобы я не бегала туда-сюда. А тут вот оно что… Теперь-то я понимаю… — Она скорбно опустила глаза.
— И вы ничего такого не заметили, что показалось бы вам странным? — Теперь настала очередь Мартина задавать вопросы.
— Нет. — Она быстро замотала головой из стороны в сторону. — Ничего такого… Я бы заметила.
— А вы можете назвать дату, когда вы пришли и не нашли ключа под ковриком? — спросил Патрик.
— Еще бы не могла! Это был мой день рождения. Я еще расстроилась — надо же, невезуха! Я-то думала, получу деньги и куплю себе что-нибудь… — Она замолчала, очевидно, посчитав, что они и без нее знают, когда она родилась.
— И какое же это было число? Я имею в виду, ваш день рождения.
— А, ну да… что это я… семнадцатое июня. Это уж точно. Семнадцатое июня. Я к ним два раза приходила — нет ключа и нет. И на звонок не открывают. Вот я и подумала — либо забыли сообщить по старости, что уезжают, либо так, не посчитали нужным… Кто я им? — Она пожала плечами — дескать, то и дело натыкаешься на подобное хамство.
— Спасибо, — вежливо поблагодарил Патрик. — Это очень ценная информация.
Он протянул руку для рукопожатия и вздрогнул — рука ее была вялой и холодной, как дохлая рыба.
— И что скажете? — спросил Патрик по дороге в отдел.
— Думаю, мы с достаточно большой вероятностью можем утверждать, что Эрик Франкель был убит между пятнадцатым и семнадцатым июня, — официально сказала Паула.
— Согласен… — Патрик на большой скорости взял поворот и едва не столкнулся с мусоровозом.
Водитель успел погрозить ему кулаком, а Мартин в ужасе схватился за сиденье.
— Тебе что, права на Рождество подарили? — спокойно спросила Паула.
— О чем ты? — оскорбленно возразил Патрик. — Я прекрасно вожу машину.
— Еще бы! — ехидно расхохотался Мартин и повернулся к Пауле. — Знаешь, я хотел заявить Патрика на эту программу, «Худшие водители Швеции». Но потом подумал, что если Патрик там появится, никакой конкуренции не будет. Программа потеряет зрительский интерес.
Паула фыркнула.
— О чем ты бормочешь? — Патрик разозлился. — Сколько часов мы с тобой провели в машине! Хоть одна авария? Хоть одно происшествие? Вот именно! Чистый оговор!
Он повернулся к Мартину и сверкнул глазами, в результате чего чуть не въехал в зад затормозившему перед ним «саабу».
— I rest my case, [12] — почему-то по-английски резюмировал Мартин.
Всю оставшуюся дорогу до отдела Патрик дулся, но скорости не превышал.
После встречи с отцом его не оставляла злость. Франц всегда так на него действовал. Впрочем, нет. Не всегда. В детстве над злостью преобладало разочарование. Разочарование, смешанное с любовью, которое с годами перешло в ненависть. Челль прекрасно понимал, что эта ненависть руководит всеми его поступками и на практике получается, что именно отец и управляет его жизнью, но сделать ничего не мог. Достаточно было вспомнить, что он пережил, когда мать потащила его к сидящему в тюрьме отцу. Холодная, серая, безликая комната для свиданий. Отцовские попытки заговорить с ним, попытки показать, что он не просто наблюдает за его взрослением из-за решетки, а принимает в нем активное участие.
12
Мое выступление закончено (англ., идиом.).
Со времени последней отсидки отца прошло уже много лет, но это вовсе не значило, что он стал лучше. Умнее — да, но не лучше. Он пошел другим, более изощренным путем. А Челль, что и следовало ожидать, выбрал свой путь — прямо противоположный отцовскому. Он писал о националистских ксенофобских организациях с такой свирепой яростью, с таким гневом и презрением, что имя его стало известно далеко за пределами газеты «Бухусленец», где он числился корреспондентом. Он часто летал из Тролльхетена в Стокгольм — его приглашали на телевизионные дебаты. Он говорил о разрушительной сути неонацистских движений, о том, каким способом общество может и должно им противостоять.
В отличие от многих других полемистов, которые с отвечающей духу времени политкорректностью предлагали пригласить на эти дебаты самих неонацистов для, так сказать, открытой дискуссии, Челль придерживался твердой линии — их не только нельзя никуда приглашать, их вообще не должно быть. Они не имеют права на существование. Каждое их действие должно встречать мощное и решительное противодействие, и где бы они ни появились, им нужно немедленно указать на дверь. Этой нечисти не место среди нормальных людей.
Челль припарковал машину у дома своей бывшей жены. На этот раз он даже не позвонил — бывали случаи, когда жена, узнав о его приходе, нарочно уходила. Он не стал полагаться на случай — долго сидел в машине в полутора сотнях метров от ее дома. Когда она наконец подъехала, вышла из машины с двумя бело-зелеными пакетами «Консума» и скрылась в подъезде, он переставил машину поближе и постучал. Она открыла дверь, и лицо ее мгновенно приобрело устало-скучающее выражение.
— Что тебе надо?
Сухая, чуть ли не презрительная интонация. Челль подавил приступ бешенства. Она должна понять, насколько это серьезно. Она должна понять, что пора принимать срочные меры. Он никогда не мог полностью избавиться от чувства вины перед ней, и это только усиливало его раздражение. Неужели Карина все еще считает необходимым показывать, насколько она оскорблена и раздавлена его уходом? Прошло уже десять лет!
— Нам надо поговорить. О Пере. — Он бесцеремонно протиснулся мимо нее в прихожую, демонстративно снял обувь и повесил куртку на вешалку.