Железный Совет (другой перевод)
Шрифт:
– Но можно же предсказать…
– Да, можно, но, Узман, сам подумай. Эти карты – сплошные догадки. Мы в Срединной Дуге. А о ней нам точно известно лишь одно. – Его палец скользит к верхнему краю карты; вагон качает. – Видишь? Вот это?
Его палец упирается в участок, заштрихованный красным. В двухстах милях от поезда, меньше месяца пути при нынешнем сумасшедшем ритме. Участок примыкает к колодцу с дымным камнем, если старые картографы не ошиблись и дымный камень тут действительно есть.
– Знаешь,
Конечно, Узман знает. Да и все остальные тоже. Это какотопическое пятно.
– Ты же не поведешь нас к пятну, Узман?
– Я никуда не могу вас повести. Совет сам решает, куда он пойдет. Но я говорю вам, что это единственный шанс. Решайте, хотите вы этого или нет. Если нет, то я останусь с вами и буду сражаться – и мы все погибнем.
– Но это же пятно.
– Нет, мы не пойдем через само пятно. Только по краю. Через его окрестности.
Вид у Узмана еще тот. Он стоит и кажется блестящим. Он вспотел от жара собственных трубок и ест уголь. Его губы стали черными.
– Через пятно мы не пойдем. Нам надо пересечь равнины дымного камня…
– Если они там есть.
– Если они там есть. Нам надо пересечь равнины дымного камня, а за ними лежит окраина какотопической зоны. Даже если они пойдут через камни, то в зону – никогда.
– И ты даже знаешь почему, верно, Узман? По очень веской причине.
– У нас нет выбора. Нет, это не так. Мы можем бежать. Бросить поезд здесь и податься в беспределы. Или сохранить его. В нем наш пот. Это наша дорога. Но если мы хотим его сохранить, то должны решиться на это. Мы должны уйти далеко отсюда, или мы погибнем. Поэтому нам надо на запад. А что на западе? – Он тычет пальцем в карту. – Какотопическая зона. Нам надо пройти по самому ее краю.
В голосе Узмана звучит что-то похожее на мольбу.
– Люди заходили туда и раньше. Ничего с нами не случится. Нам ведь надо. – Он умоляет. – По самому краешку.
Он открылся полтысячелетия тому назад – разлом, сквозь который в мир хлынул мощный поток смертельно опасной злокачественной энергии, известной как Вихревой поток. Силы, превосходящей всякое понимание. Люди вблизи от разлома могли превратиться в крысоподобных стеклянных тварей, а крысы – в демонов, или неестественные звуки, или ягуаров, а деревья – в невозможные мгновения, в невероятные фигуры. Там рождались чудовища. Земля, воздух и само время были там больны.
– Да какая, в общем-то, разница, – говорит кто-то. – Метеомагов у нас все равно нет, и вызывать элементалей никто не умеет, а без хорошего постоянного ветра через дымный камень все равно не пройти.
Иуда облокачивается на стол; челка пляшет у него перед глазами. Он разглядывает чернильный ландшафт.
– Ну что же, – говорит он. – Ну что же…
Соматургия, големетрия предполагают вмешательство. А для превращения неожившей
– Ну что же.
«Я могу сделать голема из воздуха, – думает Иуда. – Это будет клочок воздуха в воздухе. Он побежит вместе с нами. Воздух будет бежать сквозь воздух».
Это отнимет у него все силы. Но Иуда знает, что сможет провести их сквозь дымный камень.
Иуда уверен, что они согласятся.
Он идет бок о бок с Узманом, рядом с ними шагает голем. Все трое давят ногами сочные стебли. Странная это тройка: переделанный пускает пар из пронзающих его труб; борода высокого костлявого Иуды развевается, точно кусок грязной ветоши; голем переставляет невидимые ноги. Поезд едва заметно скользит вперед.
В небе висит луна цвета топленого жира, точно незаживающая рана в ночи. Позади, насколько хватает глаз, Иуда видит поезд, поезд и поезд: извергая дым, он бьет в сигнальные колокола и лязгает колесами, будто оркестр люмпенов. В полумиле перед ним переделанные кладут рельсы, а еще дальше команды землекопов наскоро выравнивают местность. Позади состава рабочие разбирают дорогу на части, а за ними тянется процессия, похожая на вереницу пилигримов.
Иуда повсюду видит город. Этому его научил Нью-Кробюзон. Наблюдая, как поезд огибает похожий на хлебную горбушку пригорок, он видит изгиб Вара, каменную набережную, вдоль которой выстроились пакгаузы. При виде накренившегося дерева ему вспоминается пьяный житель Нью-Кробюзона, привалившийся к стене под таким же углом.
«Мы не властны над собственными воспоминаниями, – думает Иуда, – не мы выбираем, что нужно запомнить». Даже теперь, став гражданином святилища на колесах, он все равно носит с собой Нью-Кробюзон.
– Дымный камень нас не спасет, – говорит Узман; вечный поезд отвечает ему вздохом. – Милиция пробьется через него или перелетит по воздуху. Не дымный камень, а какотопическое пятно. В нем наше спасение.
На следующий день жандармы совершают вылазку и убивают пятьдесят повстанцев прежде, чем кто-либо из переделанных успевает схватиться за оружие. Вирмы визжат, что в них стреляли. На своем диком наречии, изобретая на ходу грамматические правила, они рассказывают о виденном и расправляют кожистые крылья, показывая дырки от пуль.
Жара. Перед ними новый отрезок пространства – нагорье с хорошей жирной почвой.
– Кто это такие? – (Возникает паника.) – Кто-то преследует нас!
Животные бегут вровень с поездом, покусывая его за колеса. Нет, это не животные, потому что они то и дело тают, меняют форму и отрываются от земли, а еще через них проходит свет. И пули тоже, не производя никакого действия.
Иуда испуган, но страх покидает его, и он с растущим удовольствием начинает наблюдать за тварями. Они исчезают и появляются снова всякий раз, когда поезд продвигается еще чуть-чуть.