Желтый дом. Том 1
Шрифт:
Я очень подозреваю, что точно таким же было выражение лица у Энгельса, когда Маркс сообщил ему душераздирающую новость: будущее со всеми его потрохами принадлежит пролетариату. Одному пролетариату, без беднейшего крестьянства. Насчет беднейшего крестьянства — это Ленин потом открыл, так как такового (беднейшего крестьянства) на Западе уже не было. Или еще не было? Очень живо представляю себе эту сценку. Энгельс сидит в кожаном кресле. Нога на ногу. В полосатых штанах. Курит сигару. Растрепанный Маркс носится туда-сюда по кабинету, держа под мышкой все три (или четыре?) тома «Капитала». Маркс почему-то называет Энгельса Генералом. Очевидно, традиция присваивать партийным работникам генеральские и маршальские звания идет еще оттуда. Энгельс называет Маркса почему-то Мавром. Что такое «мавр»? Араб? Если так, то в свете ближневосточного конфликта эта шуточка Энгельса звучит сомнительно. Надо переходить на позиции пролетариата, кричит Маркс, ибо будущее принадлежит ему. Услышав это, Энгельс сует сигару зажженным концом в рот. Фабрику
Но дело совсем не в этом. Мне эта пропедевтика нужна исключительно для того, чтобы с самого начала изложить свое отношение к коммунизму. Я предпочитаю ясность с первых же слов. И ужасно не люблю, когда автор страницу за страницей крутит и вертит так и сяк, но так и не поймешь до самого конца, к чему же в конце концов привела неумолимая логика его мировоззрения. Может быть, у кого-то эволюция такая и бывает. Но у меня этого нет, не было и не будет. Не могу же я возводить в высокий ранг некоей духовной эволюции такой пустяк. От нечего делать я листал сборник нашего института о коммунизме. В период развернутого строительства коммунистического общества, прочитал я на произвольно открытой странице, Советский Союз превзойдет уровень промышленного производства в самой развитой стране капитализма — США. Одновременно Советский Союз превысит уровень производительности труда в США... О, идиоты, воскликнул я и забросил сборник под кровать. Вот и все. И больше никакой эволюции не было. И никакой духовной драмы не было. Из-за чего? Из-за такого дерьма? Чушь! Не верьте тому, кто скажет, что он пережил духовную драму, обнаружив, что марксизм — не вершина премудрости и благородства, а яма тупости, пошлости, жульничества. Если же человек на самом деле переживает, то он врет, будто разуверился в марксизме. Он разуверился в чем-то другом, а маскируется под идеологическую драму. Повторяю и настаиваю: в Марксизме невозможно разувериться по той простой причине, что в него не верят с самого начала. Ибо он есть явление не в сфере веры, а в сфере лжеверия или вероподобия.
Мое отношение к коммунизму всегда было многоплановым и, можно сказать, противоречивым. С одной стороны, я его уважаю, ибо живу неподалеку от площади Ф.Э. Дзержинского, или, короче, Лубянки. Ибо я родился и вырос буквально под сенью самого главного здания самого гнусного учреждения Советского Союза. И почти каждый день вижу его в самом различном освещении, в самых различных ракурсах. И почти каждый день так или иначе прохожу мимо бронзового Железного Феликса, прочно обосновавшегося в центре площади. С другой же стороны, я его (коммунизм) презираю, ибо служу в самом бездарном учреждении Советского Союза — Институте идеологии Академии наук. Вслушайтесь внимательнее: Институт идеологии(!) Академии наук(!!). Непонятно? Поясню. Это звучит примерно так же, как если бы вы сказали: Институт знахарства Академии медицинских наук. С одной стороны, я готов вступить с ним (с коммунизмом) в борьбу, ибо боюсь, что он скоро дораз-вивается до полнейшей отвратности и тошнотворности. А с другой стороны, я готов за него сражаться, ибо боюсь, что если не он, то передовые и прогрессивные борцы придумают гадость еще похлеще этой. С ним худо, но без него еще хуже будет — вот в чем загвоздка. Диалектика общественного развития такова, что если уж коммунизм появился, то все то, что появится после него и вместо него, будет еще хуже. В осознании этого рокового обстоятельства и состоит глубочайшая трагедия мыслящих представителей моего поколения. Дело не в том, что мы не верим в коммунизм, а в том, что мы не верим в то, что его можно избежать или изобрести что-то получше. И если хотите знать, именно по этой причине, а не из мелкого пижонства мы носим драные джинсы и невообразимые бороды.
Я на судьбу не ропщу. И гадостей жизни не трушу. А бороду эту ращу Прикрыть обнаженную душу.Этот стих не мой, не подумайте. Стихи я вообще презираю как самую примитивную форму самосознания. Стихи для меня сочиняет один мой знакомый. Он сочиняет их для меня потому, что его отказываются печатать даже на Западе. Ну а если уж даже Запад не хочет печатать стихи крамольного советского поэта, то их и писать не стоит. Я прямо так и сказал Поэту. А он в ответ сказал, что он вообще стихи не пишет и даже не сочиняет. Он их изрыгает из души. К тому же на Западе его стихи не печатают не потому, что они очень плохие. Там печатают и кое-что похуже. А потому, что этим делом там ведают советские эмигранты, которые унесли с собою советские формы поведения и привычки. Советский человек никогда и нигде не может очиститься от своего внутреннего советизма. Рассказывают, будто один советский эмигрант пытался поступить в некое религиозное учреждение, а другой эмигрант (его хороший знакомый) настрочил на него донос, в котором сообщил, что первый политически неблагонадежен, так как был исключен из КПСС. И того не взяли на работу по этой причине. Возможно, доносчик хотел обратить внимание не на то, что человек был исключен из КПСС, а на то, что он был исключен именно из КПСС, то есть состоял в оной. У нас был случай еще более забавный. Один философ хотел поступить работать на полставки в Духовную Академию. Но его не приняли, поскольку он был членом КПСС. Потом он стал диссидентом. Его, естественно, из партии исключили. И с работы уволили. Он сунулся в ту же Духовную Академию. Но его и на сей раз не приняли. Правда, уже по другой причине: потому что он был исключен из КПСС.
Эпиграф
К сочинению такого философского плана, какое затеял я, нужен эпиграф. И вот я сижу и второй час ломаю голову. Не над эпиграфом — я его выбрал давно и без всякого труда, а над тем, как надо правильно писать — «обасрать» или «абосрать»? Порывшись в словарях и не найдя в них нужное мне слово, я обратился за помощью к Соседу, который употребляет его минимум по сто раз каждые сутки. Мой вопрос привел Соседа в состояние окаменелости, будто я спросил его не о привычном ему явлении, а о том, что такое «пролегомены» или «суперпозиция». Подумав с полчаса, Сосед решительно заявил, что надо начинать с «а». Еще через полчаса он без стука вошел ко мне и сказал, что начинать надо с «о». Потом он пришел в сильнейшее возбуждение и ушел в ближайшую забегаловку, сильно хлопнув дверью. Потом пришла жена Соседа и категорически потребовала начинать с «а». И после «б» писать тоже «а». Потом вернулся Сосед с дружками из забегаловки. Дискуссия приняла такие острые формы, что прибежали соседи и из квартиры напротив. Угомонились далеко за полночь, пропив всю мою наличность.
Зачем же мне потребовалось биться над этой неразрешимой для русского человека, но животрепещущей проблемой? Да потому, что я в качестве эпиграфа к своему сочинению выбрал отрывок из обсирального (или абсирального?) стиха моего знакомого Поэта:
И все же мыслю я историю инакой... Вразрез с призывами и вопреки науке, На место устаревшего «пошел ты на х...!» «Пошел ты в коммунизм!» — употребляют внуки.Я выбрал этот стих за его, можно сказать, брызжущий оптимизм. Что же касается обсирального (как человек образованный я предпочитаю начинать с «о») стиха вообще, то это — стих, делающий со святынями коммунизма то, что они и, заслуживают, а именно — обсирает их. Не опровергает, не критикует, не отрицает, не разоблачает, а именно обсирает. Точнее тут не выразишься. Любые другие выражения тут были бы неуместны.
Некоторые считают обсиральный стих признаком антикоммунизма. Но это грубая ошибка. Он не ставит автора и читателя в отношении к коммунизму в позицию, которая обозначается высоконаучным выражением «анти». Он не выражает ни восторга по поводу коммунизма, ни огорчения. Он честно, прямо и недвусмысленно говорит: мне на этот ваш коммунизм в общем и целом насрать. В данном случае слово «насрать» употребляется в смысле «наплевать», «начхать». Самое большее, в чем можно обвинить этот наш тип стиха, так это лишь в легком обсирании всего, связанного как с идеями, так и с реалиями коммунизма. Обратите внимание на тонкости и унянсы (как любит выражаться ведущий кретин нашего института Барабанов) богатейшего русского языка: здесь смысл слова уже совсем иной. Здесь уже имеется в виду не холодное безразличие, а теплое участие. А по нашим русским обычаям такое участие может относиться не только к тому, что тебе враждебно, но и к тому, что тебе близко и дорого, и главным образом к этому тому.
В этой связи уместно вспомнить о положении, в какое попал сотрудник нашего института, прозванный Учителем за то, что за всю свою долгую жизнь не смог приобрести ни одного ученика и получить разрешение изложить публично свое учение. Учитель устраивался на философский факультет читать коротенький курс по очень модному разделу современной логики. Его пригласили на беседу в партком, где сидели секретарь парткома, декан и многие другие важные лица. Декан сказал, что Учитель им подходит. Только вот есть слух, будто Учитель недооценивает диалектическую логику. Надеемся, что это — недоразумение. Конечно, сказал Учитель, это — гнусная клевета. Лица собравшихся озарились довольной улыбкой: наш, мол, человек! Я, продолжал между тем Учитель, глубоко презираю ее.
Таково же и мое отношение к коммунизму.Только в отличие от случая Учителя, если бы мне предложили выбирать общество, в котором я предпочел бы жить, я выбрал бы наше родное и вместе с тем презираемое коммунистическое общество. Удивляетесь? А вы спросите сами себя и ответьте, только честно. Ну и что? Вот видите! В чем же тут, спросите, дело? Да в том, что коммунистическое общество специально и строится для того, чтобы интеллигентный и мыслящий человек имел достаточно материала и поводов страдать из-за мерзости человеческого бытия. И ко всему прочему я еще не теряю надежды. Как сказал все тот же Поэт:
История полна коварности порою: Где храм Христа был — там теперя лужа... Но может кое-что произойти похуже — На месте Мавзолея туалет отроют.Этот стих тоже сгодился бы в качестве эпиграфа к моей пропедевтике. Но Поэт считает, что слово «Мавзолей» звучит тут неприлично. Ты думаешь, что слово «х...» звучит приличнее, спросил я. В Мавзолей, как тебе известно, стремятся десятки миллионов человек. А на х... стремятся сотни миллионов, сказал Поэт. Крыть тут мне было нечем. И я смолк.