Желтый Эскадроль
Шрифт:
В конце концов, Туркелов с неудовольствием и смущением признался, что сведения об отставке не совсем достоверные и построены по большей части на слухах. Я уже мало слушал его, все больше погружаясь в состояние лихорадки, доходящей до злости, а потому отвечал односложно.
Тут наш разговор, медленно увядающий без более подробной информации, был прерван басистым криком:
– Эх, народ эскадрольский, погуляем, машинкой прославляемые!
Решили веселиться. Один рабочий залез на трактирную сцену и громко запел:
Свитит месяц,Свитит ясный,Свитит ясная звезда!Танцем буйным и прекрасным заливается земля!Танцем буйным и прекрасным заливается земля!Свитит месяц,Свитит ясный,Свитит белая луна!Осветили путь-дорожку мне до милого двора!Осветили путь-дорожку мне до милого двора!Раз налево! Раз направо!Левой, правой мы идем!И подскакиваем быстро,Веселимся и поем!Раз налево! Раз направо!Левой, правой мы идем!И подскакиваем быстро,Веселимся и поем!Мне не спится,Не лежится,И сон меня не берет.Я сходил бы к машине в гости, да не знаю, где живет!Я сходил бы к машине в гости, да не знаю, где живет!Попросил бы я товарища, –Мой товарищ доведет, –Мой товарищ меня краше, ой, машинку увезет!Мой товарищ меня краше, ой, машинку увезет!Раз налево! Раз направо!Левой, правой мы идем!И подскакиваем быстро,Веселимся и поем!Раз налево! Раз направо!Левой, правой мы идем!И подскакиваем быстро,Веселимся и поем!Подхожу к ангару милой,А у милой все в огнях!Постучал бы я в окошко – да нет уж окон на стенах!Постучал бы я в окошко – да нет уж окон на стенах!«Ах, машинка, стыдно, стыдно,Сотню лет в земле лежать!» –«А тебе, мой друг, стыднее вечность дома не бывать…»«А тебе, мой друг, стыднее вечность дома не бывать…»«Ты права, машинка, правда,Спи в земельке, почивай!Я себе найду другую – хорош машинный урожай!Я себе найду другую – хорош машинный урожай!Танцем буйным и прекрасным заливается земля!Мы смеемся и танцуем вплоть до самого утра!Мы смеемся и танцуем вплоть до самого утра!У певца был интересный баритон, он приятно картавил и всем своим голосом пытался высказать злобную усмешку. Я пригляделся к рабочим – песня их совсем не трогала. Они приплясывали, подпевали, хлопали, но их лица ни на секунду не прояснились, не ожили, глаза так и остались такими же равнодушными и холодными, какие можно обычно найти на лице каждого рабочего.
Когда песня закончилась, все обратили внимание на весело подпевавшего Краснова и закричали ему наперебой, просили его, чтобы тот заплатил трактирщику за традиционное право разнести заведение в знак победы и веселья. Поручик усмехнулся почти так же злобно, как пел рабочий, и протянул стоявшему тут же трактирщику золотые монеты. В следующую секунду трактир уже разрушался, а песня началась сначала.
Мы с Туркеловым поспешили уйти, но тут произошло то, что я не мог объяснить. Можно назвать это приступом апатии. Но проблема была куда серьезнее, мне вдруг на все стало наплевать. Машина, фабрика, восстание аннигилянтов, проблемы с Фондом, офицеры… я устал. Надо было покинуть этот город или хотя бы этот бой, ибо он мне надоел. Перед глазами все плыло, голоса моих офицеров звучали будто бы вдалеке. Кажется, в последующие минуты пришло известие, что Иванов победил, взял много пленных, но при этом использовал коробочку с ключом, запустил машину и разнес половину подземной части строения, потому что главным орудием машины были снаряды с белым фосфором, недавно открытым веществом. Как ключ оказался у Иванова – я не знал, но догадывался, что приступ апатии случился еще в проходной, я отдал ему коробку и забыл. Да и черт с ними.
С большим трудом я потом вспоминал, что случилось на площади. Из недр проходной выехал эскадрольский механический бог. Выехал на своих гусеницах, высотой загораживая и небо, и фабрику, и весь город. К тому времени, кажется, я уже почти не держался на ногах, и Краснову приходилось меня придерживать. Я не слышал, что он мне говорит, я лишь смотрел на машину такими же холодными глазами, как рабочие на своего певца, и внутри меня совершенно ничего не происходило, не было никаких эмоций, я лишь глупо улыбался. К моему удовольствию, апатия странным образом настигла всех, а может, остальные были просто заворожены машиной. Перед механическим монстром бежали сломя голову кучки «зеленых» повстанцев, для чего-то орущих от страха, но машина обладала десятками станковых пулеметов, несколькими тяжелыми орудийными пушками, сравнимыми лишь с корабельными мортирами и большим центральным жерлом, стреляющим зажигательными фосфорными снарядами.
Машина выглядела черство и бездушно, как и должен выглядеть кусок металла. Ее пробуждал лишь белый химический залп из широкого кратера и недавний слой блестящей серой краски. Машина не выглядела богом, но все солдаты вокруг смотрели на сорокааршинного исполина с содроганием, словно знали, что эта Машина все и закончит. Человеческие машины славили божественную машину. Они были правы, ибо эта Машина уже и была сама по себе всем Эскадролем.
Все было кончено. Титан поднялся из земли, само земное ядро вышло на поверхность.
Я уже почти падал, когда мы подняли Машину, но весь органический мир смог лицезреть свое трудолюбивое творение. Я начал думать, что мы создали то, что победит любого бога, пусть и христианского, если он метафизически существует. «Зеленых» уже к тому моменту оставалось мало, не больше двух сотен на весь город, большая часть которых сейчас кучно выбегала из фабрики на дружелюбный обстрел Священного Воинства. В этот момент я смутно осознал, что все, что лилось из моей головы в тот день, было уродливым и ненужным пафосом.
Когда прогремел первый выстрел фосфором, я начал жутко хохотать. Тела «зеленых» вместе с асфальтом, почвой, деревьями, нашими зданиями и брошенными орудиями расплавлялись как восковые или даже шоколадные, настолько это было приятное зрелище. Я смеялся до боли в животе, пока «зеленые» сокращались десятками за секунды. Кожа сваливалась с мяса, мясо стекало с костей, а кости сгорали в пыль, так что физически человек из этого мира пропадал. Все эти этапы смерти проходили очень быстро, но их красочность все равно можно было наблюдать. Среди убитых на поверхности, как оказалось, был и сам Катилина.
А музыка играла и здесь, колонки давно поставили. Я медленно, как в дыму или тумане, переводил взгляд с колонок на машину и обратно. Мир ревел своим громким и резким сердцем, ревела машина, ревела музыка, ревели от ожогов, несовместимых с жизнью, повстанцы, ревели и кричали от счастья эскадрольские солдаты. О, что это был за рев! Под величественным органическим Солнцем, под бескрайним голубым небом тысячи солдат кричали в один голос, выли в унисон, сотрясая землю. Мы победили. Я смеялся. Смеялся и падал.
Краснов тоже смеялся своим низким голосом, смешно поднимая руки, Иванов скромно улыбался поблизости, словно еще боясь чего-то, а Туркелов выглядел счастливым, но невозмутимым, как всегда. Меня тянули прочь незнакомые офицеры и люди в одежде врачей, но я не шел.
Вокруг нас была разрушенная площадь, которая горела, дымилась и лопалась. Гром из колонок затемнял всем разум и солнечный свет, а позади нас стояла, а скорее всего, уже и разваливалась на куски проходная фабрики. Скорее всего, это последний день Централиса, ибо фабрику уже можно было не спасти, хрупкое тонкое изделие не вынесло душераздирающего крика, за которым последовал безразличный к технике и подземному строению штурм. Все было кончено.