Желтый лоскут
Шрифт:
И пробыл я у них, у Квядарасов, значит, ровно полтора дня.
А куда теперь податься? Эти уже никого и не подыскивали, никому меня не передавали. Да, верно, никто и не брал добро такое…
Надо идти. Но куда идти? Куда? Не век же сидеть тут на завалинке на пыльной, всеми забытой окраинной улице? Утопиться разве? Как топят слепых котят…
Но кто мешок над головой завяжет?
Прыгают, чирикают воробьи. Вот и червяка нашли, верно, отнесут своим птенцам в гнездышко. А меня-то уж никто не возьмет, никто в своем гнезде не приютит…
Глаза заволокло
Услыхав песню, я вытер слезы. По улице, поднимая пыль, шел какой-то мужчина. Я уставился на него, а он почему-то на меня.
— Иди сюда, малец, иди, говорю!
Я съежился от страха.
— Ага, не идешь… — И он, шатаясь, стал приближаться ко мне. — А ты чей будешь?
Я таращил на него испуганные глаза.
— Да ты не бойся… Я человек добрый. Ну хватил малость, так что? Разве это грех? Земля, что ли, провалится?
Он присел рядом.
— Чей ты будешь? А? И ревешь, парень… Э-эх! Так чей же ты все-таки?
— Я… Я ничейный… Я сам по себе… Еврей.
— Вот оно что. Да, да, понимаю. Так, так…
— Некуда мне деваться, вот и сижу, думаю, куда идти, — осмелел я.
— Куда идти, говоришь? Никуда не ходи! И никому не говори, кто ты такой есть. Нынче люди, сам знаешь, как волки! Всего ждать можно…
— Держать меня никто не хочет, боятся все. Никто не берет… Дяденька, завяжите меня в мешок и киньте в реку. Куда мне больше деваться?
— Ну и ну! Так бы сразу и сказал. Ах, ты! В реку, говоришь, как котенка! Ха, ха! Я тебе как всыплю, будет тебе в реку!
Появившееся было доверие к незнакомцу мигом улетучилось, я задрожал, как цыпленок при виде коршуна. И кто меня дернул за язык! Уж лучше бы не говорил о мешке.
— Так, значит, держать не хотят? — кивнул он на дверь.
— Не хотят…
— А взяли?
— Взяли.
— Стало быть, на попятный пошли, свиньи вонючие! А есть у тебя тут одежонка какая?
— Ничего нет. Что на мне…
Он легонько отпихнул меня в сторону.
— Ты здесь погоди маленько. Я им…
Он твердым шагом прошел мимо меня. Казалось, и хмель у него прошел, будто рукой сняло.
— Эй вы там, гады, чего ребенка мытарите?
И ткнул кулаком в окно. Со звоном разлетелось стекло. Он отряхнул руку.
— Кровь! Кровь у вас, дяденька, — бросился я к нему.
— Ничего, малец, у меня пес добрый, слижет… Ну, а теперь айда со мной!
— Куда?
— Идем, говорю! Ко мне идем.
Он схватил меня за руку, крепко, словно железными клещами, сжал и повел.
Дорогою он напевал себе под нос все ту же песенку:
Пил с утра до самой ночки…Втолкнул он меня в низенькую, наполовину ушедшую в землю хибарку с крохотными, как ладошки, оконцами.
— Здесь будешь теперь жить! Мать, принимай сына! Шестеро у тебя, так седьмой будет. И вы, лягушата, поглядите. Глядите хорошенько, говорю! Брата вам привел. Брат он вам. Поняли? Братец!
Четверо ребят, погодки, все чуть постарше меня, подошли поближе, исподлобья глазея на нового братца. Остальных двоих не было видно.
А человек, приведший меня, тихо, чтоб не слышали дети, сказал жене:
— Еврейский мальчик. Никто держать не хочет. Пускай у нас живет, а, мать?
— Пускай живет. Где шесть, там и седьмой прокормится.
— Вот за это я тебя люблю! — И он кинулся обнимать жену.
— Нагрузился ты, ступай проспись, — уклонилась она.
Потом взглянула на меня, да так, как никто еще после смерти мамы не смотрел.
Ксендз-настоятель снова переписал метрику. Теперь меня звали Диникис, Бенюкас Диникис.
Через столько рук я прошел, и кто меня только не брал, но насовсем никто не принял. Теперь вот приняли. Наконец-то взяли меня! Попал и я наконец в теплое гнездо и понял, что не выбросят меня, пока не оперюсь, пока не вырастут, не окрепнут крылья…
Спустя несколько дней Диникис сказал жене:
— Не переехать ли нам отсюда? В имении с работой полегче, да и жить, может, полегче будет. Ну и знакомых там днем с огнем не сыщешь — Бенюкасу спокойнее. Ведь он сын нам теперь.
КОЛБАСА
Хоть дни ползут медленно, а время бежит. Кажется, давно ли была пасха, а уже яровые убирают. Гляди, придет и такое утро, когда за окном станет белым-бело от снега, морозец прихватит… Тогда домой. Скорей бы только!.. Ох, и славно же будет! Рванут быстрее кони Суткене, кнут вытянется струной, заскрипят полозья саней, и подкачу я вместе с моим заработком к батрацкой жибуряйского имения.
— Ну что, сынок, дома худо, без дома туго? — чмокнет в щеку отец Диникис, как в праздник, когда братец Алексюкас остался за меня стадо пасти, а я побывал дома.
— Ага, — отвечу, как тогда, уписывая за обе щеки картофельную запеканку с хрустящей, поджаристой корочкой. А потом спохвачусь: — Нет, не худо! Право же!
На самом деле, где можно так отогреться, отоспаться, всласть поесть, как дома?
— Отмаешься нынешний год, и будет! — сказал в тот раз Диникас. — Дома останешься, авось с голоду не помрем. Оно, конечно, спокойнее, меньше на глаза попадаться, пока эта заваруха не кончится. Хоть не знает нас здесь никто, а все же так вернее. Правда, сейчас будто потише стало, не ищут больше евреев.