Желтый лоскут
Шрифт:
Следы! Меня даже пот прошиб. Как идти домой, если на снегу, как отпечатанный, остается след? Вдруг полицаи увидят?! Сразу поймут, что это я, Бенюкас, прошел.
В дверь просунула голову хозяйка:
— Зосе, неси скорей капусту. А ты задай корм коровам. Покуда продерешь глаза, скотина с голоду подохнет.
Когда хозяйка скрылась, Зосе, опуская камень в бочку с капустой, стоявшую у моего изголовья, сказала:
— Не робей только, поскорей убирайся из этого зверинца.
— Я свое отработал, можно и уходить. Дай в последний раз коров покормлю.
Пока
Смущала только моя деревянная обувка — клумпес. Они оставляли след после каждого шага и будто насмехались надо мной. Я и топтал и сбивал их, а они, словно издеваясь, следили за каждым моим шагом. Тогда мне в голову пришла чудесная мысль — возьму-ка метлу и поволоку за собой до шоссе.
Только бы домой, домой!
Когда я вернулся в избу, поставив в сенях большую ольховую метлу, все уже заканчивали есть. Суткене — ни дать ни взять, тройной сноп жита, схваченный перевяслом посередке, — топталась у станка, налаживая тканье. Зосе убирала со стола порожние миски, грязные ложки. Батрак Еронимас не спеша натягивал поношенный, залатанный пиджачишко, топоча сапогами, измазанными навозом. За столом сидели только двое: старуха, мать хозяйки, истово обгладывающая своими кривыми желтыми клыками жирный мосол, да Юозапас, молодой, красномордый, второй муж хозяйки. Взяв лучинку, он расщепил ее и, заострив, стал ковырять в зубах.
Я сел за стол, робко озираясь вокруг. Надо было начать разговор с хозяйкой, да на ум не шло, как к этому приступить. Половником помешал жидкое остывшее варево, отряхнул оставленную на столе деревянную ложку и придвинул к себе.
Суткене покосилась в мою сторону и в первый раз за все время вдруг сказала:
— Зосе, принеси пастуху похлебки погорячей…
Застучали Зосины клумпес, и, схватив миску, девушка улыбнулась мне, дружески подбадривая.
Я отпихнул ложку, еще раз оглянулся и шагнул к хозяйке.
— Уже снег… — сказал я, глядя на нее.
Она перебросила челнок и, с издевкой посмотрев на меня своими колючими глазами, перевела взгляд на Юозапаса:
— Пошел бы в баню, что ли, брага твоя пригорит.
Тот, продолжая ковырять в зубах и не оборачиваясь, лениво кинул:
— Онике присматривает за огнем.
— Как бы не так, присматривает! Что она понимает, мокрая курица!
— Сам выпью, — огрызнулся Юозапас. — И брось командовать. Меня в гроб не вгонишь, как покойного Игнотаса.
Глаза Суткене потемнели и впились в меня.
— Ну, снег… Так что, ежели снег?
— Домой хочу. Уговор-то до первого снега, — ответил я, опустив голову и крутя пуговку своей старой курточки.
Суткене как стукнет мне по пальцам челноком:
— Пуговицу оторвешь, сопляк! Домой, значит, надумал. Еще сто раз этот снег растает. А подморозит, овец на пожне пасти будешь.
У меня слова застряли в горле. Ранней весной, когда еще снег не стаял, я не мало нахолодался, бегая за овцами, а сейчас, в мороз, снова за ними маячить по стерне?!
— Порядились-то до снега, — пролепетал я, не сдаваясь.
— Молчи, не с тобой рядили! — окрысилась Суткене. — Живет, как у Христа за пазухой, так нет… Сунешься домой, не ровен час, сцапают да в песчаные ямы… И жалованье напрасно положила такое большое. Прошлый год у нас был подпасок из евреев, так и половины не дала.
Меня обуял страх, но я не сдавался:
— Уже снег ведь…
— Жалованья не дам, — грубо отчеканила Суткене и стала подстригать оборвавшиеся нити.
Старуха продолжала грызть свой жирный мосол. Я подошел к столу, взял ломоть хлеба, набил им рот. Но кусок не шел в горло. Я с тоской смотрел в окно, где от талого снега посреди двора разлились серые пятна луж.
— Все равно уйду, — бормотал я, и слезы подступили к горлу.
Целый день пришлось таскать хворост. Когда к вечеру я, никем не замеченный, залез за печку, прикорнул, согревая застывшие руки и ноги, из горницы показалась голова хозяйки.
— Зосе! — кликнула она.
Но никто не отозвался. Зосе осталась в хлеву.
Я еще больше сжался, чтобы хозяйка не увидела меня и не стала бранить, что без дела сижу.
Уверенная, что на кухне никого, кроме нее с мужем, нет, Суткене сказала:
— Юозапас, запрягай коня и поезжай в Лёляй…
— А зачем это вдруг в Лёляй? — медленно растягивая слова, спросил он.
— Полицая привезешь…
— Зачем он тебе?
— Подпаска отдадим. И ни одна собака не пикнет.
— Да как же так, все же человек, хоть и еврей…
— Поезжай, раз говорю! — прикрикнула Суткене. — Видно, хочется тебе этому лягушонку жалованье заплатить?
— Вроде и не выходит иначе…
— Я хозяйка в своем доме! Зерно проросло, картошка сгнила, так, может, последний кусок этому сопляку отдашь?
— А если «пленник» дознается?
— Не дознается, дуралей, уже темно, кто увидит. А заявится — скажем, домой отвезли его, пастьба-то окончена.
Я обмер от страха и удивления. Едва опустела кухня, я проскользнул в каморку, подождал, пока Юозапас уедет со двора, и, когда затих стук колес и никого поблизости не было видно, кроме Рудиса, дружелюбно повиливавшего хвостом, я выбрался из хутора и пустился наутек.