Желтый смех
Шрифт:
— Что-ж, молодчики, пейте, пейте. Вам что ни говори, — как об стену горох. Вот что вас ожидает в один прекрасный день: удар после приступа белой горячки.
Мы похоронили Бекера в песке. Всю ночь после этого события я думал о моем дядюшке Мак Грогмиче. Я поделился своими размышлениями со Шмидтом. Он выслушал историю о капитане до конца, затем очень спокойно попросил дать ему трубку. «Да-да, он тоже умер, смеясь, как Бекер… Так вот, старина, знаешь, что все это доказывает, а? Знаешь ли ты, что все это доказывает? Это доказывает, что Бекер и твой дядюшка — оба они были горькие пьяницы и здесь, среди нас, я знаю нескольких, которые скоро так же повеселятся». И он рассмеялся так искренне, что я последовал его примеру. Только веселость его была несколько шумной и выходила из рамок приличия. Я покинул его и вернулся к моему мулу. Спустя несколько минут, Шмидт присоединился ко мне.
— Это прямо идиотство, так смеяться, — сказал он, — у меня даже челюсти свело.
Мы покинули нашего американца, погребенного под альфой. На следующей неделе мы постреляли немного, и рота вернулась в Коломб Бешар. Два месяца спустя, окончив службу, я был уже на приморском вокзале в Оране. Целый длинный год я был отрезан от всякой цивилизации.
Какой прекрасный день ожидания!
Я сидел на террасе кафе перед сомнительным аперитивом, и щеки мои пылали от лихорадки грядущих радостей. Париж и его удовольствия!..
Итак, я должен был вновь увидеть моих родителей. Эта мысль умеряла мою радость. Тем не менее, быть снова с родителями означало для меня позднее вставанье, бифштексы с жареным картофелем и первые покупки, необходимые, чтобы одеться в штатское платье.
Сладкое видение Алисы Портзебр примешивалось к парам абсента!.. Само собой разумеется, я больше не любил Алису; в этом отношении все обстояло благополучно, но, увы! ведь уехал я отчасти из-за нее, — довод достаточный, чтобы не забыть ее и сохранить для нее приличное место в веренице моих чувствительных переживаний.
И, наконец, помимо всех прочих соображений, меня приводила в восторг мысль поразить товарищей. Родителей никогда не поразишь; у них всегда найдется слово-другое, чтобы перенести обсуждаемый предмет на почву, лишенную всякого обаяния. Например, — я видел себя прекрасно описывающим отцу чудеса Африки, рассказывающим с изощренностью писателя мою жизнь в Бледе, излагая несколько сильных мыслей относительно существования и нравственной силы, которую приобретаешь, когда держишь в руках ружье с намерением им воспользоваться. Я слышал также, как отец прерывает мысль в самый эффектный момент — чувствительный или трагический:
«А как насчет твоих орфографических ошибок? Ты посещал вечерние занятия в батальоне?»
Я избороздил Блед во всех направлениях и видел, как мерли, словно мухи, мои товарищи перед шалашами Мульэль-Баши… Я пережил дни ужасающей хандры, дни яростного, кровавого безумия, дни слез и мистицизма. Но для моих родителей важна была только одна вещь: посещал ли я гарнизонные курсы для безграмотных?
С друзьями — дело другое. Портзебр, муж Алисы, как мне казалось, обещал быть идеальным слушателем. Спокойный по натуре, но крайне воинственный в воображении, он был из числа тех, что внимательно следят за движением наших колонн, втыкая в карту флажки.
Подобное умонастроение продолжалось у меня и на пароходе, где я проводил время в непрерывном курении трубки в обществе одного спаги, ехавшего в отпуск. Переход был относительно спокоен, и, когда был уже виден Марсель, я должен был удержать себя, чтобы не раздать свои полтораста франков — все мое состояние — экипажу.
В один миг я был в полной форме.
Спаги обмотал меня моим синим фланелевым поясом, и я оказал ему ту же услугу.
— Стаканчик, дружище, стаканчик на прощанье, идет?
Он был того же мнения. Спаги был из Ниццы и должен был покинуть меня в Марселе. Распить с ним несколько бутылок значило окончательно распрощаться с африканской землей.
— Что там такое? — сказал Леска: это было имя моего компаньона.
— Кажется, лоцманская лодка, а? Как думаешь?
— Подожди, не вижу… Нет, это таможенная… или санитарная.
Маленькое суденышко причалило. К нам на борт поднялись несколько человек. Последовал продолжительный спор с капитаном.
— Пора! Пора! — ревел десяток «весельчаков», менявших корпус.
Мимо нас галопом пронесся матрос с засученными до локтя рукавами фуфайки.
— Карантин, ребята! — крикнул он без всяких объяснений.
Глава третья
ПЕРВОЕ ПОЯВЛЕНИЕ ЖЕЛТОГО СМЕХА
Кроме упорства, лучшее качество для достижения успеха — это смирение. Перед стеной, которая грубо возникает с дерзкими намерением преградить дорогу, человеку предоставляются две возможности: первая, подчас удачная, заключается в том, чтобы ударять в стену ногой до тех пор, пока, камень за камнем, она наконец не раздробится, и в этом случае стена существует только для шутки, в чем убеждаешься после того, как ее разрушишь. Другая возможность связана с деятельностью мозга. В этом случае мы всячески будем советовать усесться терпеливо у подножья упрямой стены и ждать, чтобы непредвиденное событие перебросило вас через эту стену без вашей помощи. Оба эти метода имеют свои хорошие стороны и могут каждый приводить к тому же результату — к удаче.
По прибытии в порт, в двух шагах от обетованной земли с ее благами, блаженств, которые можно обрести в Марселе за полтораста франков, — тогда, когда мечты, лелеемые в течение пяти лет, наконец осуществлялись, между моей прежней жизнью и той, что мне предстояла, — вдруг возникла стена. Я должен был покориться, так как легче проникнуть сквозь семь футов цемента, чем сквозь административное решение. Убедившись, что история с карантином вовсе не была шуткой, я инстинктивно занял позицию обезоруженного, пришедшего в уныние солдата.
— Таково уж, видно, мое счастье!
Леска, спаги, отнесся ко всему происшедшему несколько иначе, что нисколько не изменило положения. Что касается «весельчаков», они, в меньшее количество времени, чем нужно, чтобы написать это, истощили запас самых отборных ругательств, происшедших от смешения арабского языка с жаргоном их родного наречия. Для всех нас результат был одинаков. Наш гнев уступил место желанию узнать, в чем дело, — и администрация переправила нас, только военных, сгорающих от любопытства, в больничный барак, превращенный в лазарет.