Желтый смех
Шрифт:
Во время переправы мы обменялись несколькими словами с матросами охраны.
— Что это, холера, чума?
— Не знаем, — отвечали матросы. — Газеты полны всяких небылиц. Так угодно администрации, и разве не глупо так издеваться над людьми, возвращающимися домой?
Это объяснение нас удовлетворило. Без сомнения, это была одна из обычных административных нелепостей, которыми была полна наша военная жизнь, а поэтому этот случай не очень нас ошеломил.
В дальнейшем — изоляция, скука в дыму папирос
Так или иначе, но это последнее надругательство, на пороге свободы, после пяти лет притеснений, доводило меня до мысли о самоубийстве.
Мы были скучены в лазарете, как живность в птичнике во время дождя: семеро «весельчаков», африканский стрелок, десяток артиллеристов, зуавы в отпуске.
На следующее утро после нашего прибытия в изоляционный барак нас посетил военный врач. Его сопровождали несколько человек штатских и помощник в черной шапочке и белом фартуке поверх форменной одежды.
— Больных нет? — спросил врач.
Он переходил от одного к другому, беседуя с окружающими. «Необычайно, — говорил он, — и мы еще не знаем бациллы; здесь у нас было уже три случая; это пароход, пришедший из Калифорнии, преподнес нам этот подарок».
Здоровье людей было, видимо, превосходным, и доктор обратился к нам с веселым видом:
— Ну, друзья мои, в ваши годы не стоит унывать, через несколько часов вы будете свободны. Вы любите посмеяться, а? Кто у вас самый веселый?
Подобный вопрос показался нам идиотским. Мы все перекинулись взглядами. «Это он — того», — пробормотал, обращаясь ко мне, африканский стрелок, толкая меня под локоть.
— Никто, никто? — настаивал старый доктор ласковым тоном. — Никто еще не заболевал от смеха?
В наших рядах царило полнейшее молчание.
На всех лицах можно было прочесть насмешливое изумление.
— Они не могут понять, — сказал толстый штатский, осторожно покусывавший свой ус.
Врач направился к выходу. Он должен был сейчас скрыться за дверью. В это мгновение я не знаю, какая сила толкнула меня; это было столь мощное побуждение, что мысль сопровождалась движением.
— Господин доктор…
Он резко обернулся.
— Вот насчет… того, что вы говорите… я видел человека… заболевшего от… по…
— Идите за нами, — сказал доктор, направляясь дальше.
Я поспешно вернулся к кровати взять кепи.
Это меня несколько успокоило. «Как глупо, — подумал я, — что я ему расскажу. Ты слишком порывист, милый мой, это не приведет к добру, вспомни происшествие с кузиной».
Но было поздно менять намерение. Доктор ждал меня. Санитар провел меня в комнату, служившую приемной, где несколько офицеров сидели, развалившись в кожаных креслах.
— Подойдите. Вы — легионер… совсем молодой. Вы откуда?
— С юга, господин доктор.
— Сколько времени вы были на юге?
—
— С тех пор вы не читали газет?
— Нет, господин доктор.
— Что вы мне хотели рассказать сейчас?
— Это, это… о тех, кто болен от смеха, господин доктор.
— А! И вы видели таких больных?
Взгляды всех устремились на меня, как спицы велосипеда к втулке колеса. Слегка заминаясь, я рассказал о смерти Бекера в Бледе, подчеркивая опасности и трудности похода на юге.
— Вас об этом не спрашивают, — грубо заметил толстый господин. — Это все, что вы знаете?
История с дядюшкой, хотя устаревшая немного, показалась мне уместной. Быть может, годы придали ей букет, как вину. Признаюсь чистосердечно, — интерес, который я внушал, начинал льстить мне. Это было началом удовольствий, связанных с моим возвращением. Тотчас по прибытии я имел счастье напасть на роскошную публику. Итак, я рассказал и о смерти капитана Мак Грогмича, напирая на описание языка бедного старика.
— Рот у него был раскрыт, как отверстие рожка, — сказал я, — и вдруг язык его высунулся, как крысиная голова, вылезающая из норки. Он был совершенно белый и распухший…
Мои руки неопределенно указали размеры языка, который мог бы принадлежать гигантскому лунному теленку из романа Уэльса.
Толстый человек с орденом повернулся к доктору.
— Это то самое!
— Да, да… — ответил тот, — мы можем отправить остальных без всякой опасности. Что касается этого молодца, я считаю своим долгом оставить его на некоторое время в своем распоряжении… Вы можете идти, — прибавил он, обращаясь ко мне.
В коридоре, ослепленный гневом, я сбил с ног санитара и ворвался, как ветер, в зал, где мои товарищи уже собирали свои пожитки. Я схватил кепи, скомкал его и швырнул изо всех сил в самый отдаленный угол комнаты, затем кинулся на постель, разом перегрыз мундштук трубки, свирепо отправил обломки доживать жизнь в кусты агавы, сабельные клинки которой грозили открытому у моей кровати окну.
— Что с тобой? — спросил спаги.
— Если тебя спросят, ты говори, что ты ничего не знаешь.
Эй, вы, синие, не шуметь! Легион жаждет отдыха. Легион хочет покоя.
Вытянувшись на спине, устремив глаза в потолок, сжав челюсти, я мог беспрепятственно предаваться моей бессильной ярости. Я злился на весь мир, на доктора и в особенности на себя.
Все определения, явно не очень учтивые, которые я мог найти на всех языках, слышанных в Иностранном полку, я применял к себе, то по очереди, то сразу небольшими группами.
Я мог поздравить себя с успехом! Через час мои товарищи будут свободны, в то время, как я… я, мой Бог! когда я думаю об этом, кровь и сейчас еще ударяет мне в голову.