Желябугские выселки
Шрифт:
И - какая ж благодарность к прилежному вычислительному взводу.
Белые мягкие руки Липского - на ленте, разложенной вдоль стола. Левой придерживает её, правой, с отточенным карандашом, как пикой, метит, метит, куда правильно уколоть, где вертикальной тончайшей палочкой отметить начало вздрога. (А бывает - и фальшивое. Бывает - и полминуты думать некогда, а от этого зависит лучший-худший ход дела.)
Сосредоточенный, с чуть пригорбленными плечами Ушатов прокатывает визир по линейке Чуднова, снимает отсчёт до тысячных долей.
Вычислитель Фенюшкин по таблицам вносит поправки на ветер, на температуру, на влажность (сами ж и измеряем близ станции) - и поправленные цифры передаёт планшетисту.
Планшетист (сменил Накапкина чуткий Кончиц), почти не дыша, эти цифры нащупывает измерителем по рифлёным скосам угломера. И - откладывает угол отсчёта от перпендикуляра каждой базы постов. Сейчас погонит прямые - и увидим, как сойдётся.
И от совестливой точности каждого из них - зависит судьба немецкой пушки или наших кого-то под обстрелом.
(А Накапкин, сменясь, пристроился писать, от приборных чернил, фронтовую самозаклейную "секретку" со страшной боевой сценой, как красноармейцы разят врага, - то ли домой письмо, то ли девочке своей.)
А наши звукопосты пока все целы. Около Волкова была бомбёжка, но пережили, вот уже и вкопаны. Два-три порыва было на линиях, всё срастили.
У сухой погоды своё достоинство: провода наши, в матерчатой одёжке, не мокнут. Резина у нас слабая, в сырость - то заземление, то замыкание. А прозванивать линии под стрельбой - ещё хуже морока. Немцы этой беды не знают: у них красно-пластмассовый литой футляр изоляции. Трофейный провод - у нас на вес золота.
Между тем зовёт меня Кончиц: моя 415я даёт неплохое пересечение, близко к точке. Решаюсь. Звоню Толочкову:
– Вася! Вот тебе 415я. Не пристреливай её, лучше этого не поправим, дай по ней налётик сразу, пугани!
Эт-то по-русски! Толочков шлёт огневой налёт, двадцать снарядов сразу, по пять из каждой пушки.
Ну, как теперь? Будем следить.
Тут - сильно, бурно затолкло на нашем склоне. Смотрю: где верхние избы нашей улицы и раскидистые вётлы группкой, куда Искитея побежала, - побочь их, по тому же хребтику - рядком два десятка чёрных фонтанных взмётов, кучно кладут! Ста-пяти, наверно. Кто-то там у нас сидит?- нащупали их или сверху высмотрели.
Хотя в небе - наши чаще. Вот от этого спину прямит.
В погреб сошёл, говорят: трясенье было изрядное. А то уж средь баб разговор: чего зря сидим? идти добро спасать. Теперь уткнулись.
Но - опять, опять нутряное трясение земли - это, знать, ещё ближе, чем тот хребтик.
Дугин нервно, отчаянно орёт наверх:
– Второй перебило!.. И третий!! И четвёртый!!
Значит, тут - близко, где линии расходятся. А с постов - все три погонят линейных зря, не знают же.
Меня ж хватает сзади, тянет бригадный телефонист. Почти в ужасе:
– Вас с самого высокого хозяйства требуют!
Ого! Выше бригады - это штаб артиллерии армии. Перенимаю трубку:
– Сорок второй у телефона.
Слышно их неважно, сильно издали, а голос грозный:
– Наши танки остановлены в квадрате 74-41!
Левой рукой судорожно распахиваю планшетку на колене, ищу глазами: ну да, у Подмаслова.
– ...От Козинки бьёт фугасными, ста-пятидесяти-миллиметровыми... Почему не даёте?
Что я могу сказать? Выше прясла и козёл не скачет. Стараемся! (Опять объяснять про инверсию? уж в верхнем-то штабе учёном должны понимать.)
Отвечаю, плету как могу.
Близко к нам опять - разрыв! разрыв!
И сверху крик:
– Андрея-а-ашина!!
А в трубку (левое ухо затыкаю, чтоб лучше слышать):
– Так вот, сорок второй. Мы продвинемся и пошлём комиссию проверить немецкие огневые. И если окажутся не там - будете отвечать уголовно. У меня всё.
У кого - "у меня"? Не назвался. Ну, не сам же командующий артиллерией? Однако в горле пересохло.
За это время - тут большая суматоха, кричат, вниз-вверх бегут.
Отдал трубку, поправляю распахнутую обвислую планшетку, не могу понять: так - что тут?
Енько и Дугин в один голос:
– Андреяшина ранило!
Бегу по ступенькам. Вижу: по склону уже побежали наверх Комяга и Лундышев, с плащпалаткой. И за ними, как прихрамывая, не шибко охотно, санинструктор Чернейкин, с сумкой.
А там, метров сто пятьдесят - да, лежит. Не движется.
А сейчас туда - повторный налёт? и этих трёх прихватит.
Кричу:
– Пашанина ищите! Готовить машину!
Счёт на секунды: ну, не ударьте! не ударьте! Нет, пока не бьют, не повторяют.
Дугин, не по уставу, выскочил от прибора, косоватое лицо, руки развёл:
– Таащ стартенант! Тильки два крайних поста осталось, нэчого нэ можем!
Добежали. Склонились там, над Андреяшиным.
Ну, не ударь! Ну, только не сейчас!
В руках Чернейкина забелело. Бинтует. Лундышев ему помогает, а Комяга расстилает палатку по земле.
Ме-едленно текут секунды.
Пашанин прибежал заспанный, щетина чёрная небритая.
– Выводи машину. На выезд.
А там - втроём перекладывают на палатку.
Двое понесли сюда.
А Чернейкин, сзади, ещё что-то несёт. Сильно в стороне держит, чтоб не измазаться.
Да - не ногу ли несёт отдельно?..
От колена нога, в ботинке, обмотка оборванная расхлестнулась.
Несут, тяжко ступая.
К ним вподмогу бегут Галкин, Кропачёв.
И Митька за ними: тянет паренька глянуть близко на кровь.
И - тутошний малец за ним же, неуёма.
Про Галкина мне кто-то: