Желябугские выселки
Шрифт:
– Да я тоже кой-чего повидал, - говорю.
А вроде - и виноват перед ней.
Губы её, с розовинкой сейчас и они, добро улыбаются:
– Ну дай тебе Господь ещё подальше пожить.
– А как вас зовут?
С пришипётом:
– Искитея.
И сердце во мне - упало:
– А по отчеству?
Хотя при чём тут отчество. Та - и была на пять лет моложе.
– Афанасьевна.
Волнуюсь:
– А ведь мы вас - освобождали. Я вас даже помню. Вот там, внизу, погреб был, вы прятались.
А глаза её - уже в старческом туманце:
– Много вас тут проходило.
Я теряюсь. Странно хочется передать ей что-то же радостное от того времени, хотя что там радостное? только что молодость. Бессмысленно повторяю:
– Помню вас, Искитея Афанасьевна, помню.
Изборождённое лицо её - в солнышке, в разговоре старчески тёплое. И голос:
– А я - и чего надо, забываю.
Воздохнула.
В тёмном платке - та погорше:
– А мы - никому не нужны. Нам бы вот - хлебушка прикупить.
Тишина. Чирикают птички в берёзах. Доброе мягкое солнце.
Искитея, из-под набрякших век, остатком ослабевших глаз - досматривает меня, отчётливо или в мути:
– А вы что к нам пожаловали? Что ль, с каким возвестием?
Та, другая:
– Може, наше прожитбище разберёте?
Мы с Витей переглядываемся. А - что в наших силах?
– Да нет, мы проездом. На старые места посмотреть приехали.
– А тут - и начальство ваше. Может, оно...
В тёмном - подсобралась:
– Иде?
– Да тут где-то.
Невдали звонко пропел петух. Петушье пенье, что б вокруг ни творись, всегда сочно, радостно, обещает жизнь.
Ну, а нам... нам что ж?.. Дальше?
Попрощались - пошли выше, через хребтик.
А сердце - ноет.
– Осталась наша деревня на голях, - окает Витя.
– Как и была всю дорогу.
– Да, сейчас для людей не больше добьёшься, чем когда и раньше.
Во все стороны открытое место. Вот и Моховое близко. Да и ближе него теперь позастроено.
А поправей, ко второй улице, - с пяток овец пасётся. Без никого.
Присели на бугорочек. Смотрим туда, вперёд.
– Во-он там предупредитель наш был. Как он уцелел тот день?
– Но ночью потом - здорово засекали. И давили много.
– А утром - опять нас сорвали.
– Суетилось начальство. Здесь бы - больше сделали, зачем к Подмаслову совали?
– В Подмаслово не поедем?
– Да нет, наверно. Времени не остаётся.
Сидим, солнышко с левого плеча греет.
– Помогать им - по одной не вытянешь. Весь распорядок в стране надо чистить.
А - кому? Таких людей - не видно.
Давно не стало их в России.
Давно.
Сидим.
– А какой же я дурак был, Витя. Помнишь - про мировую революцию?.. Ты-то деревню знал. С основы.
Витя - скромный. Его хоть перехвали - не занесётся. И через какие строгости жизнь его ни протаскивала - а он всё тот же, с терпеливой улыбкой.
– Вот там, поправей, отмечали тогда день рождения Боева. Говорил: доживу ли до тридцать - не знаю. А до тридцати одного не дожил.
– Да, прусская ночка - была, - вспоминает Овсянников.
– И какоеж безлюдье мёртвое, откуда бы наступленью взяться? Я черезо всё озеро перешёл - и до конца ж никого, ничего. И тут - Шмакова убило.
– Как мы из того Дитрихсдорфа ноги вытянули? Бог помог.
Овсянников - теперь уже с усмешкой:
– А от Адлига, через овраг, по снегу - бегом, кувырком...
Смотрим: слева, в объезд Выселок, по без дороги, - сюда два наших джипа переваливаются.
Забеспокоились, куда мы делись.
Оба администратора - в белых рубашках и при галстуках. Местный - куда попроще, и куртка на нём поверх костюма дождевая. На районном - галстук голубой, хороший серый костюм в редкую полоску - и ничего сверху. Лицо же широкое, сильно скуластое, с хмурким выражением. Волосы - смоляно-чёрные, жёсткие, густы-перегусты, и с чёрным же блеском на солнце.
Говорим: - Забросили их тут.
Районный: - А что от нас зависит? Пенсии платим. Электричество им подаём. У кого и телевизоры.
А местный - это то, что прежде был "сельсовет" - видно, из здешних поднялся, до сих пор в нём деревенское есть. Долговатый лицом, длинноухий, волосы светлые, а брови рыжие. Добавляет:
– Есть и коровы, у кого. И курочки. И огород у каждой. По силам.
Садимся в джипы и - администраторы впереди - едем по грудкой дороге через саму деревню, по нашему склону вниз.
Но что это? Четыре бабы тут как тут, пришли и стали поперёк дороги заплотом. И деда - с собой привели, для подпоры, - щуплого, в кепочке.
И с разных сторон - ещё три старухи с палочками доковыливают. Одна сильно на ногу улегает.
И - ни души помоложе.
Значит, про начальство прознали. И стягиваются.
Ехать - нет пути. Остановились.
Чуть повыше андреяшинского места, шагов на двадцать.
Местный вылез:
– Что? Давно больших начальников не видели?
Перегородили - не проедешь. Уже шесть старух кряду. Не пропустим.
Вылезает и районный. И мы с Витей.
Платки у баб - серые, бурые, один светло-капустный. У какой - к самым глазам надвинут, у какой - лоб открыт, и тогда видно всё шевеленье морщинной кожи. На плечо позади остальных - дородная, крупная баба в красно-буром платке, стойко стала, недвижно.
А дед - позади всех.
И - взялись старухи наперебив:
– Что ж без хлебушка мы?
– Надо ж хлебушка привозить!
– Живём одна проединая кажная...
– Этак ненадалеко нас хватит...