Жена султана
Шрифт:
В тайном покое ничего не разглядишь. Я ищу сперва свечу, потом кремень, а потом то, за чем меня послали. Здесь столько всего, и никакого порядка. На поиски уходит вечность. Сначала я нахожу мед — такой густой и темный, что кажется черным. Он не для еды, этот мед. От него чудовищно воняет, хуже, чем у доктора Сальгадо изо рта. Потом волчий лук, а окопник я все еще не могу найти, когда кто-то произносит:
— Ты что здесь делаешь?
Я оборачиваюсь и вижу перед собой малютку Зидана. Глаза у него в полутьме горят, как у джинна.
— Твоя
— Врешь! Это тайное место. Про него только я знаю.
Я развожу руками:
— Как видишь, это не совсем так.
— Называй меня «эмир» или «господин»!
— Господин.
— Я скажу, что я тебя тут видел.
— Хоть сейчас.
Он умолкает, переваривая это.
— За чем она тебя послала?
Я показываю ему мед и луковицы. Он, разумеется, понятия не имеет, что это за клубни: ему всего шесть, скоро семь, — но устраивает целое представление, рассматривая их, поднося к носу и обнюхивая.
— Они ядовитые?
— Не думаю.
— Ты много знаешь про яды?
— Немножко. Что тебе в том… господин?
Он пожимает плечами:
— Какой самый сильный?
— Твоя мать в этом разбирается лучше меня, спроси у нее.
Это ему не нравится. Он ходит за мной по пятам, пока я ищу окопник и в конце концов нахожу его в корзине с сушеными травами.
— Для кого это?
— Для твоего отца.
— Он заболел?
Его глаза вспыхивают. И, прежде чем я успеваю ответить, он выпаливает:
— Если он умрет, я буду императором, и все должны будут делать, что я скажу, или я велю отрубить им головы. Он умрет?
— Нет, не умрет.
— Дай ему яду, тогда умрет.
Я гляжу на мальчика в изумлении.
— Зидан, это измена! Если я ему расскажу, что ты говоришь, тебя выпорют, если не хуже.
— Ты не расскажешь, — уверенно говорит он.
— Почему это?
— Потому что если расскажешь, я тебя убью.
Он улыбается, и глаза его превращаются в два маленьких полумесяца.
— Или мама убьет. Если я попрошу маму, она тебя для меня убьет, запросто.
Он щелкает пальцами.
Я отказываюсь на это отвечать — у меня нет ответа. Страшась того, что могу натворить, я прохожу мимо него и взбегаю вверх по лестнице, к свету. Я оставил внизу горящую свечу — не слишком разумно оставлять огонь в закрытом помещении, полном сухих трав, да еще с шестилеткой; но я не могу ничего с собой поделать, мне хочется, чтобы все здесь сгорело и унесло Зидана с собой, яды, травы, чары — все. Мир станет только лучше.
Разговоры о смерти и отравлении выбили меня из колеи. Я быстро шагаю, глядя под ноги, и натыкаюсь на женщин, которые тащат за руки еще одну, не желающую участвовать в их играх. Вот Лайла, Наима, Фатима, Массуда, Салка. Они кружатся вокруг меня, хихикают, и мы с жертвой сталкиваемся нос к носу. Даже тут я не сразу ее узнаю, ее лицо выглядит незнакомым с этой темной раскраской. Сурьма и хна зачернили ее бледные брови, ресницы и губы, глаза у нее, как у египтянки.
— Элис!
Она плакала — сурьма с одной стороны растеклась.
— Они со мной обращаются как с куклой!
У меня на душе делается так легко оттого, что худшая ее печаль — утрата достоинства, что я смеюсь. Лицо ее сразу гаснет, она отворачивается от меня и быстро уходит, прямо в руки своих истязательниц, а я стою и смотрю ей вслед, разрываясь от муки.
Когда я возвращаюсь в покои Исмаила, ему, похоже, уже лучше — он не так бледен, испарина прошла. Зидана выговаривает мне за медлительность, но я вижу, что она довольна тем, что на время осталась с мужем наедине — это обновляет ее власть над ним, позволяет опутать его чарами и ласковыми речами. Похоть, чары и ласка — самые мощные орудия в арсенале женщины, и никто не умеет использовать их лучше Зиданы. Она уже подарила султану троих сильных сыновей: Зидана, признанного наследника, трехлетнего Ахмеда Золотого и, в начале этого года, Абдель Малика (никто даже не подозревал, что она беременна до самых родов, такая она толстая; казалось, он выскочил в мир, как маленький джинн, из ниоткуда). Зидана — старшая жена, поэтому, чтобы наследником стал кто-то другой, все трое ее сыновей должны умереть. Еще несколько дней назад я сказал бы, что это невозможно; но сейчас задумался.
Я жду, пока Зидана нанесет последний бальзам, смажет поверх него целебным медом и крест-накрест замотает тканью покусанные ребра и плечо султана (сколько решимости было в девочке: так вжаться головой в кости, чтобы захватить зубами хоть немного плоти!), а потом следую за нею в коридор. Там, удостоверившись, что нас не услышат стражники, я рассказываю ей, что обнаружил в Книге ложа.
— Я знала, что он что-то затевает, когда он оскопил племянника.
— Самира Рафика? Который занял мое место?
— Конечно. Не думаешь же ты, что у Абдельазиза множество племянников без яиц?
Что же он за чудовище, этот человек. Даже семья для него — всего лишь способ достичь власти.
Зидану моя невинность заставляет вздохнуть.
— Зачем ты ко мне с этим пришел?
— Мы оба его ненавидим. Я подумал, ты можешь этим воспользоваться.
— То есть подумал, что я могу сказать императору.
Я жду продолжения, но она только вздыхает.
— Как ты считаешь, не ухватилась бы я за возможность повергнуть своего врага? Но для этого нужно больше, чем просто слова, написанные в книжке, которые ты покажешь человеку, не умеющему читать. Дай мне твердое доказательство заговора хаджиба, если хочешь увидеть его падение.
Она смеется над смятением на моем лице.
— Глупый мальчик. Оставь книгу в сундуке, когда султан будет нынче вечером на молитве, и ее восстановят в прежнем виде.
Я вспоминаю сафавидский Коран и передергиваюсь.
Перед последней молитвой я делаю запись в книге:
Первый день третьей недели, Раби ас-сани. Илли, берберская царевна. С норовом.
13