Жена султана
Шрифт:
— Пусть порычит!
— Какой-то запаршивевший лев.
— Где ты видел черного льва? Это гиена, дикая собака-трупоед.
— Да, не блестящий мужчина.
— Мужчина? Он больше не мужчина, уже нет!
И все они смеялись. Я угрожал, что убью их и искалечу — на языке сенуфо, потом по-английски, по-итальянски, а потом на арабском, пока один из них не подошел, не встал надо мной, задрав рубаху, и не показал мне свое мужское достоинство.
— Вот как выглядит настоящий мужчина, ты, вонючий потаскун!
Он собирался на меня помочиться, но тут вышел человек, заплативший за мое увечье, прогнал его и его товарищей
Глаза у нее блестят — от слез? Рассказ так поглотил меня, что я не следил за ее лицом.
— Ты не хотел умереть?
— Хотел. Я очень долго хотел умереть. Я лежал, полный скорби, ненависти, ярости и стыда. Я отрекался от Бога; потом молился ему. Мне снились страшные сны, мне являлись воспоминания о прошлой жизни, о том, как меня изувечили. Но понемногу, со временем, я осознал, что замечаю что-то, кроме своего горя. Краткое счастье, когда кожи касается чистый хлопок. То, что мочиться больше не страшно. Сверкание солнца сквозь тростник. Птичье пение. Вкус хлеба. Детский смех…
Слеза, выступившая у нее, вдруг перекатывается через веко и медленно течет по щеке. Моя рука сама собой тянется утереть ее.
Элис отшатывается, как испуганное животное.
— Прости.
— Нет-нет. Это просто от неожиданности.
Она прямо на меня смотрит.
— Я не ждала доброты.
Доброты. Ею ли объясняется это движение? Возможно, отчасти; но у меня был и свой интерес. Дело в том, что я уже чувствую связь с этой женщиной, единение, медленный огонь — я должен как-то спасти ее от нее самой. Должен убедить ее обратиться, чтобы она осталась жива, и я мог видеть ее, хоть иногда, в садах гарема, и солнце бы играло на этих желтых волосах. Встречаться с нею глазами поверх фонтана, когда Черный Джон поет свои печальные песни…
Я собираю каждую каплю убедительности, что могу выжать из своей души.
— Моя жизнь сейчас не так плоха. У меня есть маленькие радости, те, что доступны просто потому, что ты живой. Их много, даже здесь, даже в моем умаленном состоянии.
— Жизнь в нас упорствует, полагаю. Стремление выжить. Что за упрямые мы создания: цепляемся за свою радость, как бы мало ее ни было.
Она задумчиво качает головой.
— Я спрашиваю себя, нет ли в душе какого-то таинственного сосуда, в котором радость копится, как вода в стакане? Пустота в конце концов заменяется жизнью и однажды, на великом подъеме, ты понимаешь, что жить хочешь больше, чем умереть. Я смирился с тем, что не буду свободным человеком, не женюсь и не стану отцом, но я ем, сплю, смеюсь — думаю, наблюдаю и чувствую. Я — это я. Я пребуду.
Она опускает глаза, и я вижу, что руки ее сплетены на коленях.
— Дети. Да, вот мы и добрались до слабого места. И все же я стану бесплодным древом, дважды мертвым, — мягко говорит она в конце концов.
— Не понимаю.
— В Книге Иуды так говорится об отступнике: он мертв в духе и попадет в огненное озеро. Но для меня это значит больше, — она поднимает глаза от переплетенных пальцев. — Вот кто я. Девственница,
Что-то внутри меня стягивается в узел.
— Я ехала из Голландии, чтобы выйти замуж за англичанина, когда попала в плен. Подумай, я могла бы быть сейчас там, в Лондоне, в своем большом доме, — замужняя состоятельная женщина, возможно, даже, коль скоро с замужества моего прошло бы более месяца, ожидающая дитя.
Не поможет ли мне это убедить ее?
— Если ты хочешь иметь возможность принести в мир новую жизнь, Элис Суонн, просто произнеси шахаду. С тобой будут обращаться бережно, тебя станут чествовать. Султан добр к женщинам своего гарема, их жизнь не назовешь тягостной. Ты скорее умрешь от скуки и чрезмерной роскоши, чем от страха или боли.
— А дети, рожденные в таком союзе?
— Они — его, признаны им. Роди ему сына, и тебя возвысят, возможно, даже сделают женой.
— Высокая честь, которой стоит желать, — голос у нее резкий. — Дети остаются с матерями?
— Детей здесь обожают. Они живут в гареме, пока не вырастут достаточно, чтобы начать учиться своим обязанностям, — я умолкаю, но совесть заставляет меня продолжить. — Сыновей высоко ценят, — поправляюсь я. — Сыновья определяют положение женщины в гареме; но они могут вызвать зависть и стать причиной вражды со стороны других женщин, а это может быть… опасно.
Взгляд удивительных глаз скользит по моему лицу, потом она опускает взор и сидит, изучая свои руки, а я уверяюсь в том, что загубил своей честностью малейшую возможность убедить Элис. «Глупец!» — ругаю я себя. На мгновение мне показалось, что ветер подул в мою сторону, но теперь женщина ужасающе тиха, — хотя, может быть, в этом есть доля смирения. С уделом мученицы? Решись Элис умереть, она захватит меня с собой. Ко мне возвращается память о счастье, которое охватило меня, когда я вышел из темницы, — мучительная, дразнящая память. Бен Хаду — великий ловкач, думаю я. Царедворец, посол, переговорщик. И все же он, похоже, решил, что потерпит крах, взявшись обратить эту женщину, и предложил меня себе на замену. Теперь я представляю, что он сказал: «Нус-Нус произведет на нее куда более благоприятное впечатление, чем твой покорный слуга, повелитель. Такой большой чернокожий человек, искусно говорящий по-английски? Ничтожный обитатель джунглей, поднявшийся до высот придворной службы и достаточно образованный, чтобы читать ей строки поэтов? Как может она не поверить словам такого человека? Возможно, он даже расскажет ей свою собственную историю — может ли это ее не тронуть?» И Исмаил, забыв, что не видел меня три недели, пока я гнил в тюрьме, говорит: «Да, у него для абида весьма изысканные манеры. Ты мудрый человек, Аль-Аттар. Сейчас же приведи мальчика».
Меня можно заменить, надо мной и так висит смертный приговор. Кто меня хватится? Никто. Я вижу губы Зиданы, искривленные в злобной усмешке: «Удачи… Она тебе понадобится».
Неужели придется, думаю я, умолять эту хрупкую женщину сохранить мне жизнь? Это крайнее средство, и оно постыдно. Я чувствую, как пробегает по мне дрожь, от одного намерения упасть перед Элис ниц и молить ее ради меня, не ради нее самой, покориться воле султана. Снаружи слышится скорбный клич муэдзина, созывающий правоверных на молитву — четвертая молитва, кстати, магриб — «запад», на закате солнца. Не она ли, думаю я, станет для меня последней.