Жена султана
Шрифт:
— Я всегда знала, что все сведется к этому, — тихо говорит она. — К тому, смогут ли сила моей воли и твердость веры одолеть мягкость сердца.
И, помолчав, добавляет:
— Кажется, что бы ни возобладало, мне будет чего страшиться.
Она ловит мой взгляд. Я не знаю, что она видит в моих глазах, но улыбка, которую она мне дарит, сладка.
— Если я стану упорствовать, убьют не только меня, но и тебя, так?
Я внезапно лишаюсь дара речи. И просто глупо киваю.
Она отводит взгляд.
11
В
Я выхожу во дворик и осматриваюсь в сумерках. Здесь ничего не изменилось, вот только от тепла после дождей зелень стала пышнее, и гибискус выбросил больше цветов — радостных алых труб, возглашающих о безразличии к тяготам людского мира. Обычно при виде их на душе у меня становится легче, но сегодня они меня печалят.
— Нус-Нус?
Я оборачиваюсь и вижу абида, одного из мальчиков-невольников султана. Он глядит на меня и широко улыбается.
— Ты вернулся! А мы думали, ты умер. Самир нас уверял, что умер.
— Вот как? И почему, любопытно.
Мальчик мнется. Думаю, он знает больше, чем говорит. Я опускаю глаза и вижу, что в руках у него Книга ложа.
— Какое облегчение — я гадал, куда она подевалась.
Кажется, жизнь понемногу возвращается в свое обычное русло. Я забираю книгу. Старая кожа на ощупь утешительно тепла; вес и размеры книги мне знакомы, как мои собственные. Я было собираюсь пересечь комнату, прижимая книгу к груди, когда абид говорит:
— Ты нужен. Султан тебя спрашивал.
Я наклоняюсь и укладываю драгоценную книгу в сундук, на место.
— Что ты делаешь?
— Убираю книгу для сохранности.
— Не надо! Возьми ее с собой.
— Сейчас? — глупо спрашиваю я.
— Сейчас!
— Нужно внести исправления?
Я решаю, что Самир Рафик наделал в ней ошибок, и это ускорило его смещение…
— Его Величество сейчас с женщиной.
Близится пятая молитва. Султан никогда не пропустит салят Иша ради того, чтобы лечь с женщиной: он — человек пылкий в благочестии, неукоснительно соблюдающий должные обряды. Возможно, абид недопонял.
— Еще слишком рано.
— Ты должен еще и перевести. Белая женщина не понимает его приказов. Ты нужен, чтобы переводить — чтобы она делала, что ей велят, а потом внести запись в Книгу ложа.
Сердце мое останавливается, потом пускается вскачь. Впрочем, чего я ждал?
Войдя
— Повелитель! — я осторожно кладу Книгу ложа и падаю ниц на шелковый ковер.
— Вставай, Нус-Нус, — нетерпеливо говорит султан и тянет меня за руку. — Скажи этой глупой женщине, чтобы раздевалась!
Я поднимаюсь на ноги. Элис сидит, забившись в угол дивана, прикрывает руками грудь. Лоскуты шелкового кафтана — чистого, цвета розы, сменившего запачканный бирюзовый — свисают с ее плеч, как клочья содранной кожи. Она не поднимает взгляд, когда я подхожу ближе.
Я видел здесь столько нежданного насилия, стал свидетелем стольких внезапных смертей, увечий и ранений; при мне сотни лишились девственности, были соблазнены и, скажем прямо, изнасилованы, что меня бы не должна задевать еще одна подобная история; но, похоже, все иначе.
— Элис.
Она поднимает на меня глаза.
— Прости, из-за меня столько беспокойства, — говорит она.
— Элис, не надо больше его гневить. Пусть сделает, что ему нужно — так все это быстрее закончится, — слова эти кажутся мне чудовищными, пока я их выговариваю. — Сними одежду, Элис.
Очень долгий миг она смотрит мне в глаза. Я не знаю, что вижу в этих синих глубинах. Обвинение? Разочарование? Злость? Она не сводит с меня твердого взора, пока сбрасывает с плеч остатки кафтана. Под ним ничего нет. Взгляд мой прикован к ее глазам, но боковым зрением я вижу каждую пядь ее обнаженной кожи, изящество ключиц, тонкие руки и полную грудь.
Исмаил отталкивает меня.
— Хватит глазеть, мальчик. Я тебя не виню — хороша, да? Худовата на мой вкус, но все равно хороша.
Готов поклясться, у него полон рот слюны.
В озаренном свечами воздухе дрожит голос муэдзина, призывающего правоверных на пятую молитву, и султан колеблется. Он на какое-то время закрывает глаза, я вижу, как шевелятся его губы, шепча: «Прости меня, о Милосердный». Потом он одним резким движением стаскивает рубаху через голову и остается нагишом. Я отвожу глаза; поздно, я уже увидел больше, чем хотел бы.
Не то чтобы я прежде не видел его императорское величество голым: я тысячу раз прислуживал ему в хамаме. Я мыл ему спину, втирал мазь в руки и ноги после охоты. Он жилистый, наш повелитель — жилистый и поджарый. Мышцы у него как узловатое дерево: в схватке один на один я бы мог сломать его пополам. Но он излучает власть, малейшее его движение исполнено власти, словно он рожден, чтобы царствовать, хотя править он стал всего пять лет назад. От ощущения этого невозможно избавиться, даже когда султан спокоен; когда он возбужден, оно подавляет.