Жена султана
Шрифт:
— Ступай за ширму, Нус-Нус, и вели женщине, чтобы шла на кровать.
Я иду через комнату, беру Книгу ложа и занимаю место за резной перегородкой кедрового дерева, чувствуя на себе взгляд Элис. Глаза ее прикованы к моему лицу даже сквозь резьбу. Голос мой дрожит, когда я произношу:
— Пожалуйста, иди на кровать, Элис.
Она молча поднимается, позволяя разорванному кафтану лечь волной у своих ног. Она должна бы выглядеть уязвимой, побежденной — но ее достоинство подобно доспеху. Вот она поворачивается ко мне, словно предлагая себя, и я понимаю, что не могу отвести глаз, даже моргнуть не могу. Кажется, время замерло, и сердце мое застыло между двумя ударами.
— Вели, чтобы шла на кровать, будь она проклята! — взлаивает
С отступницами-христианками он часто поступает именно так: велит им подставиться сзади, как животному для случки, чтобы в соитии не было ничего человеческого. Так он их уничижает; дает понять, что те, кто обратился под давлением или из личной выгоды, в его глазах куда ниже тех, кто рожден в исламе. Таково еще одно странное противоречие его натуры: он сам принуждает их к отступничеству, но ценит силу их убеждения. Я видел, как он проливал искренние слезы о женщинах, что предпочли мученичество отступничеству.
Я, запинаясь, перевожу распоряжения султана, и вижу, как Элис вздрагивает.
— Элис, мне так жаль…, — начинаю я, но она останавливает меня взглядом.
— Все пройдет. Я стану молиться о сыне, о хорошем, крепком, здоровом мальчике.
Она устраивается на белой простыне, разложенной на кровати, лицом ко мне. Когда султан входит в нее, без нежностей, лицо ее искажается, но она справляется с собой. Я перевожу его указания, и она совершает требуемые действия, так, словно ее просят передвинуть стул или открыть ящик комода.
Я надеюсь, что ради всех нас соитие будет кратким, и Исмаил вскоре издает рычание, откинув голову — каждый мускул его напряжен от похоти. Все это время глаза Элис прикованы к моим, и я понимаю: я — ее убежище, область покоя, куда бежит ее дух, пока тело ее подвергается поруганию. Между нами словно натянута раскаленная проволока: я чувствую ее боль как свою, глубоко в животе, каждая жилка во мне бьется от сострадания.
А потом внезапно, смущенный и сбитый с толку, я ощущаю, как плоть моя набухает и твердеет. Явление это так поразительно, что я отвожу глаза и смотрю вниз. Джеллаба моя натянута самым недвусмысленным образом. Что за нечестивые чары? В меня вселился демон? Или мощь султана так несравненна, что передалась и мне? Но я видел сотни — тысячу! — его соитий и прежде не чувствовал ничего, кроме отвращения и равнодушной скуки. Должно быть, случилось чудо! Я едва не издаю ликующий клич; но тут меня охватывает глубочайший стыд. Неужели я так извращен, что могу ожить только ценой унижения и боли другого человеческого существа? Возбуждение спадает так же быстро, как поднялось, и когда я заставляю себя снова поднять глаза, султан уже завершил начатое, а Элис отвернулась от нас обоих, замотавшись в простыню, запятнанную кровью.
Сделав свое дело, Исмаил набрасывает богато вышитый халат и, быстро подойдя к дверям, кричит, чтобы женщины забрали свою товарку. Они вбегают толпой, воркуют над окровавленной простыней, — им так положено (теперь они помчатся обратно в гарем и объявят о чистоте англичанки и мощи султана, чтобы не было сомнений в отцовстве любого возможного отпрыска), покрывают Элис диковинным одеянием, предназначенным для тех, кого лишает девства монарх, и уводят ее прочь.
Я смотрю ей вслед, но она не оборачивается.
Она пережила худшее; теперь важно лишь терпение. Но ничего утешительного в этой холодной мысли нет. Я чувствую опустошение, безнадежность — ужас. Так, внезапно осознаю я, было, когда мне случалось переспать с одной из венецианских шлюх. В то время я не признавался себе в этом, а после не возвращался к тем воспоминаниям, но соития без любви оставляли по себе изрядную долю стыда. И теперь я чувствую себя так, словно я, а не султан, воспользовался Элис и отбросил ее.
— Нус-Нус!
Повелительный голос рассеивает мои раздумья. Я взвиваюсь в такой панике, что роняю Книгу ложа и, нагнувшись, чтобы поднять ее, с грохотом опрокидываю
— Она великолепна, эта англичанка.
— Элис.
— Так ее звали?
— Да, повелитель. Элис. Элис Суонн.
И внезапно, словно воспоминание соткалось из воздуха, я понимаю, где в последний раз слышал это английское слово. У Шекспира в «Отелло». Я помню слова, но не то, по какому поводу они сказаны. Доктор Льюис учил меня английскому, читая со мной свое драгоценное фолио, пятидесятилетней давности, истрепавшееся от любовного перечитывания. Слова эти — из пьесы о мавританском короле и белой женщине, которую он взял в жены. Губы мои вздрагивают.
— Чему ты улыбаешься?
Едва ли стоит рассказывать об источнике. Вместо этого я пытаюсь пояснить значение слова, но не могу вспомнить, как птица называется по-арабски. Приходится прибегнуть к пантомиме: я рисую рукой в воздухе изогнутую линию, и рука султана повторяет изгиб изящной птичьей шеи.
— Аль-Уез Абайад. Белый лебедь. Так я и стану ее звать.
Писец из Самира никудышный, это уже понятно. Его записи в Книге ложа сделаны скверным почерком, в них много исправлений и помарок. На чистой странице, не тронутой его неуклюжей рукой, я пишу:
День соединения третьей недели Раби ас-сани.
Элис Суонн. Обращенная пленница-англичанка, двадцати девяти лет от роду. Девственница. Дар Его Величеству от сиди Касима бен Хамида бен Мусса Диба.
Рука моя дрожит, когда я делаю запись, ум в смятении. Есть жестокая насмешка в том, что ведение этой летописи похоти и мощи поручено евнуху, правда? Еще больнее то, что этот евнух недавно был целым и уже вкусил наслаждений, таящихся между бедер женщины. Зачал ли я хоть раз ребенка? Боюсь, я нигде не задерживался достаточно, чтобы завести серьезную привязанность: мой хозяин редко оставался на одном месте дольше пары месяцев, он всегда был в пути, в поисках знания, заставивших нас объехать всю Северную Африку, Испанию и даже завернуть в Венецию. Ах, венецианские куртизанки, их мягкие белые руки, дразнящие наряды, едва не обнажавшие грудь, редкие духи, всеведущие взоры и неожиданные умения! С тех пор как меня урезали, я уклонялся от этих мыслей — мало есть вещей столь же бесполезных, как похоть для евнуха.
А потом появилась Элис Суонн.
Один звук ее имени у меня в уме пробуждает ту часть меня, которую я почитал давно умершей, и мне приходится подавлять прилив крови, стучащей в чреслах. Это совершенно против природы; и все же, все же, я не могу не думать — не избран ли я, чтобы принять некое чудо?
Желая отвлечься от безумных мыслей, я перелистываю книгу. Я всегда гордился тем, как тщательно и красиво веду записи. Большая часть сношений состоялась в Фесе, до того, как двор перебрался в Мекнес. Помню покои старого дворца, величественные и пышные, но мрачноватые, несмотря на высокие арки и богатое убранство. Они слишком много повидали: самая штукатурка стен словно пропиталась испарениями страдания. Я просматриваю записи и вспоминаю женщин, одну за другой: Наима и Хабиба, Фатима, Джамилля и Ясмин, Уарда, Аиша, Эптисам, Мария и Хама, многие — совсем еще дети. Некоторые плакали, когда он их брал, не понимая, чего от них ждут. Есть даже одна ранняя запись, в которой размазались чернила — я заплакал от сострадания к девочке. Я хочу найти ту запись. Никогда не забуду, какое лицо было у девочки, когда все случилось: зрачки ее походили скорее на дыры, чем на глаза, словно яростное соитие вытолкнуло ее душу из тела.