Женечка
Шрифт:
Мирека кокаин, конечно, взял быстро, откинул на стул, словно прикорнувшего, одни губы поджимались в истоме. Почти не притронувшаяся к вину Эжени за приобщением наблюдала пытливо и настороженно:
– Фисс, ты нам говори, если станет дурно.
Ожидание раздражало и тревожило, в кончиках пальцев томительно кололо. Когда нос внутри начало примораживать, а к горлу спустилась горькая, как после капель от насморка, слюна, Фиса насилу уняла дрожь. Что-то новое пробуждалось в её голове.
И вот захлестнуло. Сжался галдёж, размылись свечи, поплыли лица. Стены пожелтели, как в одном забытом и нежданно ожившем сне. Страшное умиротворение схватилось в омарафетченном теле, а
Фиса вскинулась, схватившись за щёку, закачалась в горячечном ритме, зашептала столь ненавистное ранее: «Боже… Боже…»
– Вы знаете… Знаете… Мне никогда не было так хорошо! – как будто понизившимся голосом выпалила, сминая губы карминовыми от помады пальцами.
Коротким прибоем её выкинуло к Миреку, вновь расчерневшемуся зрачками, в мороке он выглядел сущим Мефистофелем, обострившийся, гипнотизирующий, сардонический.
– Понимаю, да… Понимаю вас. Холера, как хорошо! Дайте-ка мне вашу руку, – а голос тёк на удивление мягко и прельщающе.
Ладонь Мирека, тёпло-суконная, с гладящим серебром перстня, накрыла Фисину. Ладонь, немыслимо сейчас нужная. Нервные пальцы переплелись очень плавно, чтобы не исцарапаться в ошеломлении. В связке закинутые за врата, потопленные в марафетном болоте, вверенные лучшему безумству ночной пляски…
Глаза в масляной сурьме обнажали Фису во всевозможных смыслах. Замечательные ведь глаза, хоть и адски липкие. Лицо, конечно, потасканное, нос кривоват – хорошо пропечатались давнишние похождения, перекроили. Неужто нельзя погибать осторожно, так, чтобы не заклать красоту с рассудком? «Всё это дьявольщина, я же так далека от края!» – вспыхнуло в голове. – «Что, себя не обуздаю? Нет, несусветность!»
Однако эйфорийным Фисиным думам суждено было перерваться на самом пике – Сандра нечаянно плеснула вино на скатерть. Фиса вмиг вскочила, шатнулась. Словно с глубины вынырнувшая, тяжело задышала, тупо разглядывая бордовую кляксу. Враз удушило дымом и гомоном.
– Какая же ты дура! – метнулся злой взгляд на виновато потускневшую Сандру.
От пролопоченных путанных извинений зазнобило до зубного скрипа. Рядом мелко и мерзко возился половой с противными рыжими усиками над дрожащей губой, ахала беспокойная Эжени, один Мирек, лишь малость поскучневший, вальяжно наблюдал за творящимся бедламом. Увы, весь мефистофельский лоск его рассеялся, как мираж: явно раскрасневшееся под слоем пудры лицо сально блестело, а грим отчаянно растекался.
«Неужто я выгляжу так же?» – вспомнила Фиса про свою размазанную помаду и, прикрыв рот ладонью, поспешила в уборную.
В тишине, у мутного зеркала, немного угомонилась – нет, всё так же хороша, глаза страстно блестят, скулы резко выточены, а то, что вокруг рта красно – напротив, хорошо на сумрачный облик ложится, словно целовалась, долго и дико. С нервным смешком Фиса принялась исправлять поплывшие губы, тщательно прокрашивая их масляной французской палочкой.
– Фисс, – в тёмной мути отразилась Эжени, впорхнувшая совершенно бесшумно. И вновь совершенно прекрасная в свечном золоте. – Скажи мне, что всё хорошо.
– Смутно мне, дорогая, смутно, – увидев, как вздёрнулись нитки бровей, сразу поправилась: – Нет, тело моё не отравлено, я пережила чудесное, знала бы ты, как он захлёстывает, как возносит! Но затем… Как в помои швырнуло, мерзко, да ещё и Сандра, дурная неловкая девчонка! Я на неё не сержусь, передай, а нет, сама… Сама скажу. Что это я…
Фиса тряхнула завивкой, разогнала остатки морока и, взметнув пуховкой бронзовое облачко, принялась подрисовывать скулы.
– Я честно рада, что тебе пришлось по вкусу. Только не становись кокаинеткой, они, конечно, томны удивительно, но, вместе с тем, так несчастны! Одно дело – читать про их стенания в стишках, и совсем другое – видеть, как страдаешь ты. Но Фисс умна, Фисс ведь не допустит…
Эжени сбилась. И тогда Фиса с наскреблённой нежностью обняла её, прижавшись к гладкому лбу:
– Не допущу, поверь. Это лишь увлечение, ещё не мания.
– А Квятковский? Очаровал тебя?
Фиса расхохоталась:
– Ваш шановний пан бесспорно интересен, но слишком уж чванлив. Мне хочется его испытать – думаю, будет презанятно.
2.1. Зайковский
Волнение, одно лишь волнение жило в воспалённом мозгу Зайковского, спутанные мысли закручивало, как качельные канатики. Он ничерта не выспался минувшей ночью, а потому откровенно клевал носом в кулуарах Таврического дворца. До заседания оставалось полчаса, примчался пораньше, благо, расторопный секретарь Коля позаботился, чтобы господин депутат не прикорнул на софе.
Узел галстука давил шею, а лоб верно покрывался испариной. Быть сегодня буче, подсказало чутьё, стоило Зайковскому взглянуть на разгорячённых представителей правой фракции. Ясное дело, Пуришкевич и ему подобные не преминут превратить первое же заседание в свой бенефис, какой-нибудь номер да выкинут.
– А, Родион Дмитриевич, – раздалось сбоку. – Ну-с, готовы к политическим распрям?
То был его сопартиец Виктор Клементьевич Скворцов, импозантный седоголовый джентльмен из Херсонщины. Знал его Зайковский давно, ещё с «экономических бесед», где этот ловкий, умудрённый годами юрист с некоторой ленцой обсуждал нюансы рынка. Общались немного, едва бы набралось с десяток недолгих и странных разговоров о судьбе России, однако всегда господин Скворцов обращался к Зайковскому с обволакивающим покровительством. Вот и сейчас, холёный, с приглаженными волосами и в идеально отутюженном костюме, Виктор Клементьевич располагающе улыбнулся и пожал протянутую Зайковским руку своими тёплыми ладонями.
– Тоже ожидаете бурю в первый же день? Помнится, мне рассказывали, как выбирал председателя прошлый созыв – суета вокруг Родзянко, если можно так выразиться.
– Как не помнить – неугомонного Владимира Митрофановича аж на стихи прошибло. Паясничать-паясничал, а голос за «Родзянку» отдал. А вы, – тут Скворцов перешёл на шёпот. – Кого вы видите в председательской роли?
– Сложно сказать, – помедлив, состорожничал Зайковский. – Мне не по вкусу игра в национализм Балашева или того же Пуришкевича. Предложил бы Милюкова, но знаю, что буду в меньшинстве. А Родзянко… Он популярен и, как бы ни были пышны его речи о государе-кормильце, человек более чем толковый.
– Вы всё так же беспечны в словах. Если б не знал вашего дела, решил бы, что вы марксист, – здесь Скворцов усмехнулся. – Признаться, такая мысль посетила меня при нашей первой встрече, когда вы с пылом высказались о давней забастовке лондонских спичечниц.
«Зачем он мне это рассказывает?» – прокатилась тревожная мысль. – «Почему именно сейчас?»
На протяжении нескольких лет эти вежливые шпильки Скворцова продолжали колоть исподтишка. Пора было бы привыкнуть, но снова поймали, полусонного и сболтнувшего лишнего.