Женщины-масонки

Монселе Шарль

Филипп спросил себя, зачем кому-то понадобилось чинить ему препятствия. Он принялся искать каких-то врагов, но не нашел ни одного. Тогда он решил, что его тревоги и опасения являются следствием подозрительности, столь свойственной неудачникам, но вопреки этим рассуждениям он так и не Смог отделаться от подозрения, что против него существует какой-то заговор.

Пройдем ли мы вместе с ним до конца весь путь его разорения, день ото дня становившегося все более заметным? Спустимся ли вместе с ним по ступенькам этой страшной лестницы, которая в Париже спускается глубже, чем где бы то ни было, в темную, бездонную пропасть?

А почему бы и нет?

В былые времена романист обязан был вызывать у читателя интерес и симпатию к большинству своих героев; в наше время он обязан быть только правдивым. Это прогресс!

Если мы углубимся в новый квартал, возникший на месте бывшего парка Вентимиля, в нескольких шагах от заставы Клиши, мы найдем там Филиппа Бейля, который после пятнадцати месяцев тайной, подспудной борьбы очутился на шестом этаже одного из домов этого квартала. Бедность поднялась туда вместе с ним, но это была бедность безупречная, гордая и бесстрастная, бедность, которая не желает, чтобы ее замечали, и для которой бледность лица – признак высшей элегантности.

Филипп исчерпал все свои ресурсы. Наследство он промотал давным-давно; не осталось ни одного человека, к которому он мог бы обратиться. Его лучший друг – тот самый Леопольд, который получал его письма с рассказами о его любовных делах,– путешествовал уже целых полгода; куда мог бы Филипп ему написать? Он не получил ответа уже на три своих письма.

Однако он продолжал ездить в свет; его белье всегда было безукоризненно, он всегда был в лакированных ботинках. Ценой неимоверных жертв он творил эти чудеса.

Однажды зимним вечером Филипп Бейль возвращался домой после неудачных для него скачек.

Было обеденное время.

Его скверное настроение еще усиливалось от радостного движения, наполнявшего Париж; на каждом шагу он сталкивался с поварятами в льняных передниках – они несли чудесно пахнущие судки с едой. Рестораны сверкали огнями сквозь запотевшие стекла – туда поспешно устремлялись проголодавшиеся, оттуда величественно выплывали отобедавшие: их щеки лоснились, изо рта торчали зубочистки или сигары.

Филипп нахмурил брови и зашагал быстрее

На свете нет более наглого зрелища, чем обедающий Париж. Бесстыдство его аппетита вызывает возмущение у философа. Во Франции люди не едят, а только делают вид, что едят. А те, кто ест, должны, по крайней мере, прятаться. Это один из наших контрастов.

А едят они, если можно так выразиться, в домах без стен, на террасах и чуть ли не на улицах. Громкие голоса гарсонов доносятся сквозь стены. Сквозь широкие отдушины нагло льются ароматы кухни. А на уровне глаз – витрины, где среди напитков и цветов размещаются самые аппетитные чудеса чревоугодия, где переливающаяся всеми цветами радуги, еще трепещущая рыба на ложе из травы смотрит на горделивых фазанов, где таинственные бочоночки вперемешку с причудливой формы кусками льда стоят рядом с ананасами. Эти выставки всегда представлялись нам таким же вызывающим и таким же прискорбным зрелищем, как и витрины менял: вереница откормленных ортоланов, обложенных ломтиками сала, неизбежно вызывает такое же вожделение, как деревянная чашка, переполненная звонкой монетой.

Наше мнение разделял и Филипп Бейль.

Добрую четверть часа он стоял, ожидая момента, когда ему удастся перейти на другую сторону улицы, черной от экипажей.

В этих экипажах он видел только счастливые лица.

В ожидании, когда схлынет этот поток экипажей, он подошел к ярко освещенной книжной лавке – там стояли книги в роскошных переплетах всех цветов. Он наугад взял в руки одну из книг; оказалось, что это «Классики кулинарного искусства».

Филипп снова пустился в путь. Театры распахивали свои двери, сквозь которые доносились звуки настраиваемых инструментов. В течение шести или семи часов Париж ожидал мгновения, когда он сможет отдаться наслаждениям, отдаться искусству, отдаться роскоши. Проходя мимо Филиппа, женщины посылали ему улыбки, хотя вообще-то они находили, что он не в меру горд и что у него чересчур злые глаза. Завсегдатаи Клуба наспех махали ему рукой – и только.

Эта феерия становилась все скромнее по мере того, как он приближался к своему кварталу, и совсем исчезла, когда он вышел на улицу Вентимиля.

Здесь Филипп вздохнул с облегчением.

Придя домой, он уже поставил было ногу на первую ступеньку лестницы, как вдруг его окликнул швейцар. Этот субъект вышел из швейцарской с полным ртом и с крылышком индейки в руке.

Это зрелище ухудшило и без того скверное настроение Филиппа.

– Что вам надобно? – угрюмо спросил он.

– Сударь,– заговорил швейцар,– я хотел вас предупредить, что вас ждет какая-то дама.

– Как? Дама?

– Я знаю: вы скажете, что велели мне не давать ключ кому попало…

– Ну, а дальше что?

– Так вот: это не я, это моя супруга дала ей ключ в мое отсутствие. Я, как вы понимаете, здорово обругал ее, но похоже, что эта дама хочет сказать вам что-то очень важное. Она хотела подождать вас в швейцарской, но нам-то это было ни к чему: сегодня мы, понимаете ли, ждали к обеду кое-кого из друзей; превосходные люди, скажу я вам, чистосердечные, без всяких там затей. Надо же и развлечься когда-нибудь, ведь правда, господин Филипп? А иначе жизнь была бы…

– И долго эта дама меня ждет?

– Да не больше четверти часа… А иначе жизнь была бы совсем…

Продолжения Филипп Бейль не услышал. Он предоставил швейцару развивать свои философские размышления с крылышком индейки в руке, а сам быстро поднялся к себе на шестой этаж, немало обеспокоенный визитом женщины.

Ключ торчал в замке; Филипп решил, что он имеет право войти без стука.

Женщина, одетая в черное, закрыв лицо руками, сидела подле свечи, которую принес ей швейцар.

Заметив Филиппа, она встала, но тотчас же силы изменили ей, и она рухнула на стул.

– Марианна! – бросаясь к ней, воскликнул Филипп.

Марианна – ибо это в самом деле была она – не смогла побороть своего волнения и лишилась чувств.

Оказав ей помощь, Филипп внимательно посмотрел на нее. Несмотря на бледность и следы усталости, она была по-прежнему красива. За прошедшие два года на лице ее появилось более глубокое выражение мысли и чувства.

Когда она пришла в себя, по щекам ее покатились слезы; она оглядела бедную комнату, в которой теперь очутилась.