Женщины-масонки
Шрифт:
Накануне того дня, когда министр должен был высказать свое мнение по этому поводу, я принял решение: я отправился к Шарлю. «Я пришел к тебе с одним предложением,– сказал ему я.– С каким? – Шансы у нас равные, а надежды общие.– Это верно.– Завтра министр подписывает назначение одного из нас, и, откровенно говоря, я не слишком ему доверяю.– Я доверяю ему не больше, чем ты.– Хочешь, чтобы судьба распорядилась раньше него?– Как так?– спросил Шарль.– Мы подбросим монету; тот из нас, чьи ожидания она обманет, выйдет из борьбы и добровольно подпишет отказ от своих претензий.– Ну, а дальше? – Остальное нетрудно угадать. Тот, кто завтра утром представится министру с отказом своего конкурента в кармане, разумеется, займет оспариваемое место. Что ты на это скажешь? – Да, это мысль,– сказал Шарль,– но…– Что «но»? – Я несчастлив в игре,– со смехом объявил он.– Ба! Я был счастлив в игре слишком долго, чтобы не начать, наконец, проигрывать.– Что ж, ты убедил; подбрасывай монету; лицевая сторона – моя победа»
Монета упала оборотной стороной.
Итак, Фортуна была за меня, дорогой Леопольд, и до сих пор в моей историйке речь идет о сплошном счастье. Но дальше! Дальше!…
Я унес с собой отказ Шарля де Н., который он подписал, должен признаться, с самой искренней готовностью. Мой день закончился беготней по последним делам и величайшими хлопотами, которые должны были обеспечить мне завтрашний успех. Вечер был посвящен Пандоре.
У меня есть превосходное правило: даже в минуты сердечных излияний никогда не говорить с женщинами о своих делах. Тем не менее нужно полагать, что моя сияющая физиономия говорила в тот вечер за меня, ибо Пандора замучила меня вопросами, на которые я счел возможным давать лишь самые краткие ответы, но и этого было достаточно, чтобы она могла разделить мою радость и мои надежды. Она пожелала, чтобы мы поужинали вместе, у нее, и только вдвоем. Я был в таком радужном настроении, что не смог бы отказать ей в чем бы то ни было. Пандора была восхитительна; я никогда не видел ее такой, я хочу сказать, такой блистательной и одновременно такой доброй. Наша беседа зашла далеко за полночь; я наслаждался, видя, как идут один за другим эти быстротечные, золотые часы. Однако, как ни старалась она меня удержать, я вернулся домой, откуда было ближе к дворцу министра: я ни на секунду не забывал, что на завтрашнее утро мне назначена аудиенция.
Так вот, на эту-то аудиенцию я и опоздал!
Ты подскочил, не так ли? Ты спрашиваешь себя, возможно ли это и как могло это случиться? Истина заключается в том, что я и сам еще не оправился от своего ошеломления. Я, убежденный в том, что меня разбудят точно в тот час, который я назначил накануне, и кроме того, сверх обыкновения, принявший этой ночью особые предосторожности, опоздал на аудиенцию! Я опоздал не на полчаса, не на час, а на четыре часа – на четыре часа, подумай хорошенько!
В восемь утра я должен был войти в кабинет министра; в двенадцать я проснулся!
Вечерние газеты объявили о назначении Шарля де Н.
Поступай так же, как я: обвиняй судьбу, проклинай злой рок, но не ломай себе голову, ища причину этого прискорбного события. Впрочем, я, как и следовало ожидать, поначалу терялся в догадках: сперва я во всем обвинил часы, потом хотел уволить моего камердинера Жана. Скажу больше: я дошел до того, что заподозрил даже Пандору! Но это было совсем уж нелепо, и я тотчас же это понял.
Наркотик? Но зачем?
Пандора должна всячески желать моего благополучия.
Я даже заметил в ней заинтересованность коммерческими делами. Как-то на днях она пустилась в подробные объяснения структуры биржи, после чего попыталась подбить меня заняться этими делами и получить возможно большую прибыль; это возвысило бы меня в ее глазах. Я говорил на эту тему шутливо, но она была уязвлена, а потому несколько раз возвращалась к этому предмету, и, короче говоря, эта странная дискуссия едва не привела нас к ссоре. Занятная девушка, не правда ли?
Вообще я терпеть не могу причуды, которые заставляют иных женщин придумывать себе такие безвкусные, невозможные имена, как Звездочка, Вишенка, Муслин, Барвинок, Пчелка или Юность. И поэтому как-то раз я спросил Пандору:
– Откуда у вас это прозвище – «Пандора»?
– О, это дело давнее,– отвечала она.
– Давнее для вас? И как же давно это было?
– Года четыре назад, а то и больше. Один великий художник, которому не пришлось по душе имя, данное мне при крещении, нашел мне другую покровительницу в словаре мифов.
– А как же вас зовут по-настоящему?
– Мишель.
– «Пандора» действительно звучит красивее; но знаете ли вы, кто была мифологическая Пандора?
– Да, мне о ней рассказывали, но запомнила я очень немного. Кажется, это была статуя, которая превратилась в женщину [42] .
– Да, такой миф тоже существует, но это совсем другой миф. А Пандора – это символ красоты и зла, соблазна и отчаяния.
Пандора расхохоталась.
– Послушать вас, так я воплощаю эту мифологическую чепуху и оправдываю свое прозвище! – сказала она.
42
Речь идет о статуе Галатеи, которую полюбил создавший ее скульптор Пигмалион. По его просьбе Афродита оживила статую, и Пигмалион женился на Галатее (греч. миф.).
– Я не захожу так далеко, но понимаю, что такая мысль вполне могла прийти кому-то в голову.
– Послушайте: признайтесь, что вы сгораете от желания сделать мне весьма сомнительный комплимент в форме мадригала. Вы хотите поместить меня в разряд прекрасных чудовищ…
– О Господи!
– …Прелестных вампиров, гадюк, переливающихся всеми цветами радуги.
– Ни в коем случае!
– Скажите же для начала, что я испорчена до мозга костей, что во мне нет ни капли простодушия, что у меня самая корыстная и самая черствая душа – душа старого австрийского дипломата. Соедините во мне Манон Леско и императрицу Феодору и будьте довольны.
Этой речью она привела меня в замешательство, дорогой Леопольд: она сама, казалось, старалась вызвать у меня опасения, и притом с таким задором, с таким увлечением, что перу не под силу описать эту сцену.
В другой раз (дело в том, что мне доставляет удовольствие расспрашивать ее обо всем на свете, а ее рассуждения имеют для меня такую же прелесть, какую находили мы в кислинке некоторых фруктов) я спросил ее, не вызывает ли у нее зависть честная жизнь, какую ведут буржуа.
– Отнюдь нет,– отвечала она и, видя, что я удивлен, продолжала: – Это вполне понятно: ведь я никогда не страдала от того, что веду беспорядочную жизнь. Представьте себе настоящего парижанина, самого что ни на есть истинного парижанина, никогда не покидавшего Монмартрского холма, и спросите его, хочет ли он жить в провинции. Сначала он просто не найдется, что вам ответить, но слово «нет» уже будет у него на устах; потом он повторит вам все, что когда-либо слышал о провинции: что люди там умирают от скуки, что они превращаются там в камни, что улицы там пустынны и что там ложатся спать в девять часов. Так вот: у меня точь-в-точь такие же предубеждения и точь-в-точь такое же недоверие к порядочности. Весьма вероятно, что это нелепо, и впоследствии я наверняка буду думать иначе; но сейчас характер мой соответствует моему возрасту: я еще не настолько утомлена жизнью, чтобы мечтать об отдыхе. Порядочность – это что-то вроде театра, в котором я еще никогда не бывала, это театр по ту сторону мостов, это, если хотите, современная Комеди Франсез. Мне говорили, что люди там умирают от скуки,– вот почему я никогда там не бываю. Быть может, случай приведет меня туда именно в тот день, когда я меньше всего буду об этом думать.
Принимая во внимание таковые рассуждения, я затруднился бы сказать тебе с уверенностью, любит ли меня Пандора.
У меня часто возникают сомнения, которые выводят меня из себя. В один и тот же день она порой переходит от самого естественного, самого пленительного очарования к самой наглой пренебрежительности, которая вполне способна заставить меня взять в руки палку, как это делают в старинных комедиях. В такие мгновения я спрашиваю себя: как мог я увлечься такой вот куклой,– ведь я не студент, с одной стороны, и не старик – с другой (это два полюса, весьма друг на друга похожие). Я говорю себе, что это помеха для моих планов или, по меньшей мере, уйма хлопот. Тогда я хватаю перо, я хочу написать ей и освободиться от нее; и вот, в тот момент, когда я уже намерен написать целый лист, я останавливаюсь и неизменно говорю себе с сознанием своей слабости, которая прячется за улыбкой: