Женщины-масонки
Шрифт:
– Смейтесь, смейтесь, сколько вам угодно, дорогая Пандора, но когда вы кончите смеяться, попытайтесь хотя бы разглядеть, что мое сердце разбито!
Пандора нахмурила брови; она хмурилась всякий раз, когда была растрогана.
– Вот что,– заговорила она,– откажитесь от своей любви ко мне. Так надо; больше я ничего не могу вам сказать, но так надо. К тому же я ведь не заслуживаю вашего уважения; я вас обманывала, я сделала из вас посмешище. Скажите сами: нашлось ли когда-нибудь у меня для вас хоть одно доброе слово? Я разбила ваше сердце, говорите вы, и это с вашей стороны проявление слабости; так обратите взоры на женщину более достойную. Человек может быть совершенно раздавлен смертью матери, изменой супруги, неблагодарностью дочери или сына – это уважительные причины. Но допустить, чтобы разбилось сердце от разлуки с первой встречной, с особой, с которой знакомятся в ресторане или на балу в Опере; страдать из-за того, что тебя покинула мадемуазель Пандора, «девица без профессии»,– это непостижимо, это недостойно такого мужчины и тем более такого дворянина, как вы! Я не испытываю к вам даже благодарности; как только вы перешагнете порог моей квартиры, я навсегда забуду о вас. Умолять меня так, как это делаете вы,– значит поступиться собственным достоинством; ваши предки, носившие красные каблуки [38] , вели себя иначе в подобных обстоятельствах: как только им давали отставку, они целовали руку изменницы, делали пируэт и уходили!
38
Придворные носили туфли с красными каблуками.
Эта речь, несомненно, нелегко далась молодой женщине: она отвернулась и сделала вид, что смотрит в окно.
– Вы клевещете на себя, дорогое дитя,– отвечал граф,– вы гораздо лучше, чем вы о себе говорите, но вы не хотите, чтобы это знали. Ваша душа еще жива и невредима, ибо убивает или портит душу не столько жизнь, сколько мысль. А вы еще слишком молоды, чтобы много размышлять,– у вас для этого не было времени; ваше обучение дурному, к счастью, не завершено, поверьте мне. Вы жестоки лишь временами, вы бесчувственны лишь из тщеславия; и в тот самый момент, когда вы приспосабливаетесь к двойной роли, вы признаетесь, что уступаете некоей таинственной необходимости…
– Это правда,– перебила Пандора.
– Так вот, нехорошее дитя, перестаньте унижать себя, вы ни в чем меня не убедите. Я люблю вас, хорошо вас зная. Даже если бы вы и впрямь были такой, какой хотите казаться, даже если бы преждевременное презрение к самой себе и презрение окружающих ожесточило вашу душу, то неужели вы думаете, что моя любовь или же моя слабость, как вы ее называете, внезапно прошла бы от этого? Увы, нет! Любовь старика тем упорнее, чем меньше у него надежды. Вы справедливо заметили, что я поступаюсь собственным достоинством; но еще справедливее то, что у меня не хватает сил разлюбить вас. Мужчины сильны и достойно ведут себя только в тех случаях, когда они не любят женщину.
– Ба! Не будет меня – будет другая. Вы полюбите Сару, или Фернанду, или Мелани. Сердце мужчины никогда не бывает свободным.
– В моем возрасте люди не меняют своих привязанностей,– ответил граф.
– Что ж, дорогой граф, уповайте на Бога!
Эта фраза была произнесена тоном, который не допускал продолжения разговора.
Господин д'Энгранд взялся за шляпу.
Любовник, который получил отставку, проситель, которого выпроваживают без милосердия, поэт, рукопись которого отказывается принять издатель, берутся за шляпу одинаково – молча и убито.
– Прощайте, Пандора,– сказал граф.
– Прощайте.
Он уже взялся за ручку двери, когда Пандора, которая, казалось, о чем-то раздумывала, окликнула его.
– Подождите!
Удивленный граф подошел к ней.
Пандора направилась к своему секретеру, открыла один из ящиков и вытащила оттуда пресловутое письмо с загадочной печатью.
Она еще раз перечитала письмо, но теперь она, казалось, обдумывает каждую букву.
– Дорогой граф,– заговорила она, отложив листок,– мне жаль вас, и коль скоро вы действительно меня любите, отчасти по привычке, отчасти из самолюбия – не перебивайте! – я хочу предложить вам договор.
– Договор?
– Ну да, договор… от глагола «договариваться»… или полюбовное соглашение, если это вам больше по душе. Сегодня вы страшно бестолковы!
– Говорите, Пандора, я сделаю все, что вы хотите.
– О, я не буду слишком требовательной!… Какое у нас сегодня число?
– Двадцать шестое… Двадцать шестое июля…
– Отлично!
Она принялась считать по пальцам.
– Граф,– продолжала она,– вы отправитесь в трехмесячное путешествие.
– Путешествие?!
– Повторять я не намерена!… Вы были в Лондоне?
– Да.
– Очень плохо!… А в Мадриде?
– Нет.
– В таком случае отправляйтесь в Мадрид.
– Но…– пробормотал ошеломленный граф.
– Если вы предпочитаете съездить в Неаполь, Венецию или Константинополь, это дело ваше. Мне все равно.
– Пандора…
– Сегодня двадцать шестое июля, говорите вы; возвращайтесь двадцать шестого октября.
– Двадцать шестого октября? А дальше?
– А дальше вы встретите меня вечером в Опера Комик. Ведь у вас по-прежнему там ложа, да?
– Да, Пандора.
– Я буду там. И тогда я уже больше не стану вспоминать о нашем сегодняшнем разговоре. Я… я позволю вам любить меня, раз вы того хотите. Но уезжайте, уезжайте сегодня же, в крайнем случае – завтра!
– Будь по-вашему,– сказал граф д'Энгранд,– но и вы помните свое обещание: через три месяца, день в день, я встречусь с вами и потребую, чтобы вы его исполнили.
– Договорились!
– А до тех пор не скажете ли вы хоть слово, чтобы объяснить мне…
– Ни единого!
– Что ж, покоряюсь, раз так надо. Ах, как странно вы ведете себя, Пандора! Право, я схожу с ума!… Ну, ничего; завтра я покидаю Париж. До свидания, Пандора.
– До свидания, граф,– сказала она, протягивая ему руку, которую на сей раз он поцеловал.
II
ПИСЬМА ФИЛИППА БЕЙЛЯ ЕГО ДРУГУ ЛЕОПОЛЬДУ N.
«Ура, дорогой друг! Ура! Вот и снова я «выкарабкался», как говорят между собой близкие люди. Я только что выиграл в Бадене восемьдесят тысяч франков. Восемьдесят тысяч, понимаешь? И ни на грош меньше!… А письмо пишу уже из Парижа. Париж и восемьдесят тысяч франков – это великолепно!
Вот они, я держу их в руках, эти отвратительные банкноты, засаленные, надорванные и подклеенные! И по одним только следам этих дрожащих пальцев, которые держали эти бумажонки, я читаю всевозможные драмы. Среди этих банкнот есть мятые, выцветшие, испещренные пятнами слез, свидетельствующих о трогательной борьбе между порядочностью и разорением; есть банкноты, совершившие кругосветное путешествие, будучи зашитыми за подкладку,– это заметно по тысяче складок, которые их покрывают. Другие, исколотые булавкой банкира и напоминающие кружево, сохраняют коммерческую жесткость и спесь, которые оберегают их от страстей разного рода. Иные из них я узнаю по запаху – эти, конечно, появились из кошелька той или другой знатной дамы. Но какими бы они ни были, они у меня, пачка их лежит у меня на столе вот сию минуту, когда я пишу тебе. Когда же моей руке хочется опереться на них, они упруго ее отталкивают, как сделала бы это мягкая подушка.